С захватом Москвы и Ленинграда некоторые связывали надежды на начало «эпохи процветания страны» под руководством немцев, заявляя, что «большевики ничего не умеют организовать, они не способны к творческой работе», что «советская власть довела страну до разорения» (профессор Курбатов), «народ задавили налогами, займами, высокими ценами. Красноармейцы не хотят защищать власть коммунистов» (учительница Б.), что «рабочие ждут момента для выступления против советской власти». Будущее представлялось весьма туманным — под властью ли немцев, или даже после победы над ними, но без типично коммунистических методов управления экономикой. Распространенным было мнение, что после войны жизнь страны изменится, что введут новую экономическую политику и допустят частную инициативу в торговле и сельском хозяйстве. Колхозы если и оставят, то доведут их до минимума»196.
Выход из кризиса представлялся по-разному: самый «простой» был основан на уверенности в том, что немцы — «культурная нация», которая позаботится о завоеванном городе. Он состоял в том, чтобы сдать Ленинград. «Если советская власть слаба, то пусть города сдает, — заявлял один рабочих завода «Металлист». — При царе пирогов не хотели, а сейчас люди мрут как мухи»197. Созвучным было высказывание о том, что город должен капитулировать, т. к. попытки прорвать кольцо блокады ни к чему не привели. В противном случае «к 1 января все умрем с голода»198.
«Гапоновские» настроения, отражающие веру во власть и непонимание общей ситуации спродовольствием в стране нашли свое выражение в предложении «собраться рабочим и идти к Жданову и требовать улучшения снабжения или заключения мира» или «устроить демонстрацию под лозунгом «хлеба и мира».
Существовали и «корпоративные» попытки спастись. Например, писатели (Каролина-Введенская и др.) предлагали объединить усилия и воздействовать на власть через Союз писателей:
«...Чтобы не погибнуть от голода, нужно организованно действовать. Нужно написать в правление советских писателей заявление за подписью 30-40 человек. Пусть читают. Если мы сами не поднимем скандала, то завтра умрем с голоду»199.
В архивах отложились отдельные обращения представителей творческой интеллигенции к власти с просьбой помочь, и томительное ожидание этой помощи. 18 января 1942 г. в дневнике Остроумовой есть следующая запись: «От Жданова и Попкова до сих пор нет никакого ответа на письмо Корнилова, в котором он просит позаботиться обо мне...»200. Позднее, 25 марта 1942 г. та же Остроумова вновь записала:
«Как небрежно, недостойно ведут себя по отношению ко мне разные люди, которые могли бы облегчить во многом мою жизнь. Начиная со Жданова и Попкова. Петр Евгеньевич [Корнилов] им писал неоднократно. После долгого ожидания они прислали мне паек, но сравнительно очень скудный. И я думала, что хоть это я буду получать раз, два в месяц. Ничуть не бывало! Прислали один раз и на этом покончили»201.
Аналогичные настроения были и у других представителей интеллигенции, рассчитывавшей на то, что власть должна помочь именно им. «Иерархия потребления» в условиях голода еще более сузила круг «избранных». 3 февраля 1942 г. Л.Р. Коган, декан библиотечного факультета Библиотечного института им. Крупской, записал в своем дневнике: «...До сих пор нет ответа из Ленсовета. Когда надо — «избранник народа», а когда он болен и гибнет, никого это не трогает, и ему предоставляется подыхать по своему усмотрению. Всякие спасительные учреждения существуют только для узкого круга «своих». Так было, так, к горю, и остается пока что»202.
Наиболее радикальные настроения находили свое выражение в призыве отдельных представителей интеллигенции создать правительство взамен обанкротившейся власти. На заводе «Большевик» группа инженерно-технических работников намеревалась обратиться к населению города с воззванием о принятии активного участия в формировании «нового правительства», которое, по их мнению, способно было прийти к заключению мира203.
Однако доминирующим настроением была апатия. Об этом информировали Берлин немецкие спецслужбы204, о таких настроениях писали и сами ленинградцы: «...сейчас люди, может, от голода и слабости, больше остаются по своим углам, предаваясь судьбе и случаю»205. Все чаще в разговорах ленинградцев говорилось о самоубийстве как избавлении от ужаса блокады206.
События декабря 1941 г. обозначили новую веху в умонастроениях и поведении некоторой части горожан. Основными причинами этого были голод и высокая смерность. Немецкая разведка отмечала нарастание глубокого кризиса в Ленинграде. Артиллерийские обстрелы, вызвавшие рост жертв среди гражданского населения, а, главное, голод, который в середине декабря, по данным немцев, стал главной причиной смертности в городе, обусловили этот кризис207. Но успешное контрнаступление Красной Армии под Москвой, а также дипломатическая активность Англии, предъявившей ультиматум Финляндии, Венгрии и Румынии, вновь на несколько дней вдохнули надежду на возможное ослабление тягот в осажденном городе208. Однако вскоре стало ясно, что эти надеждам не суждено было сбыться. Наряду с этим появилось весьма важное новшество в традиционно патерналистских настроениях населения, в том числе и интеллигенции — место олицетворявшего слабую власть Сталина и быстро утратившего начавшую было расти в августе— октябре 1941 г. популярность Гитлера («похоже, немцам совсем не нужен Ленинград»)209, стали занимать союзники и идея превращения в международный открытый город под контролем США. Немногочисленные заявления Сталина и других представителей высшего руководства в СССР в первые месяцы войны в дневниках ленинградцев отражения практически не нашли. В то же самое время речь Рузвельта 9 декабря (как и многие последующие материалы о нем) нашла широкий отклик у ленинградцев. В одном из дневников отмечается:
«...не могу удержаться, чтобы не сделать нескольких выдержек... Как интересно будет жить по окончании войны, если она, действительно принесет нам новое устройство мира на началах справедливости и в целях блага всех народов, независимо от классовой принадлежности, национальности, веры!»210.
Настроения населения заметно ухудшилось по причине «несправедливости» в очередности эвакуации. Трагизм ситуации дополнялся отсутствием дров и отключением 6 декабря 1941 г. электричества. Пропаганда жертвенности и указание причины страданий — германского фашизма — стали отныне стержнем агитационной работы местной власти в Ленинграде211.
Характеризуя состояние власти в городе, немцы отмечали активную работу ВКП(б) по росту партийных рядов главным образом за счет молодежи и военнослужащих, продолжение проведения партийных собраний, а также еще большую активность органов НКВД, особенно по заброске агентов в занятые немцами районы.
Антинемецкая пропаганда среди населения имела определенный успех. Во второй декаде декабря впервые в дневниках ленинградцев появились упоминания о немцах, как «разбойниках-фашистах», «гуннах», «варварах» и т. п.212 Напротив, отношение к союзникам и их лидерам было у старшего поколения ленинградской интеллигенции уважительным. Это были те, кто, подобно выдающемуся музыканту М.М. Курбанову, доживая свой век в СССР, помнили и другие времена213. Практически во всех дневниках представителей этой группы есть вырезки или конспекты выступлений Рузвельта и Черчилля, передаваемых по линии ТАСС. Например, 25 декабря 1941 г. в одном из них приведены высказывания Рузвельта и Черчилля о мотивах участия их стран в войне, сделанные по поводу Рождества. Отрывки из выступлений руководителей союзников безусловно показывают симпатии автора дневника в отношении США и Великобритании, надежду на сотрудничество с ними в общей борьбе против фашизма и развитие дружественных отношений с ними после войны. В частности, из речи Рузвельта приведен следующий фрагмент: