Усталость и плохое продовольственное снабжение, по мнению СД, стали причинами роста забастовочных настроений на предприятиях города в декабре 1941 г. Увеличение норм выдачи хлеба в январе не привело к улучшению настроений, поскольку оно сопровождалось отменой выдачи ряда продуктов, которые до сих пор входили в рацион ленинградцев. Немцы отмечали, что «относительно будущего города господствующим настроением является пассивное отчаяние. Несмотря на все старания пропаганды вновь возбудить надежду на снятие блокады, преобладает общее убеждение, что советская власть уже не так сильна, чтобы изменить судьбу города. Напротив, достаточно распространенным является раздражение в отношении немцев, которые все не берут Ленинград. Однако с захватом Петербурга немцами более не связывается таких ожиданий, какие были осенью».
Появившаяся было надежда на то, что худшее позади, связанная с увеличением нормы выдачи хлеба с 25 декабря (после объявления об этом люди плакали, обнимались, поздравляли друг друга, благодарили вождей: «Будет и еще прибавка хлеба, ведь товарищ Сталин знает о нашем положении в Ленинграде», «он никуда из Москвы не уехал, он сам в кольце находится и нас спасает»229) вскоре исчезла в связи с тем, что карточки полностью не отоваривались.
Наряду с этим, даже после повышения норм выдачи хлеба УНКВД информировало Москву о наличии отрицательных настроений, очень точно поставивших «диагноз» и объяснивших реальные причины неудач. В частности, разговоры о победах (как и повышение норм) воспринималось как пропагандистская акция с целью подъема настроений, отсутствие хлеба «свидетельствует о нашей неорганизованности, о провале власти», об отсутствии настоящего патриотизма в рядах Красной Армии, а также талантливых полководцев, «как Тухачевский», которые «уничтожены». Будущее страны представлялось как неизбежна я эволюция в сторону западных демократий: «Через сближение в войне с демократическими странами у нас восторжествует буржуазная демократия»230.
Как уже отмечалось, в конце декабря—феврале 1942 г. происходил стремительный рост отрицательных настроений, достигших уровня 20%. Это была максимальная цифра, отражавшая количественную сторону зафиксированных органами НКВД негативных настроений за весь период блокады. В среде интеллигенции все чаще стали говорить о самоубийстве:
«...Не нужно ожидать медленной смерти от голода, а надо набраться мужества и покончить с собой. Никаких надежд на улучшение нет»231.
Положение настолько ухудшилось, что часть интеллигенции была убеждена в неизбежности того, что режим вскоре падет:
«...История не знает случая, чтобы город с миллионным населением пятый месяц находился в осадном положении. В Ленинграде от голода умирают тысячи людей, а руководители питаются прекрасно и не заботятся о населении. Уверен, что при помощи небольшой кучки людей произойдет переворот»232.
Сохранялась и «корпоративное» недовольство, связанные с плохим обеспечением города продовольствием («миновали времена академика Ольденбурга и Максима Горького, которые по-настоящему заботились об интеллигенции»). Важно, однако, отметить, что это недовольство стало все чаще носить политический характер233:
«Интеллигенция на своей спине испытала все прелести современного режима. Только бездушным отношением к научным работникам можно объяснить, что дворникам выдают норму хлеба больше, чем ученым. У нас единственная надежда на то, что война внесет изменения к лучшему»234.
7. Январь 1942 г.: митинг голодных ученых или бабий бунт?
...Вы скажете, мы, ленинградцы, герои. Ну, какие же мы герои? В первые месяцы люди шевелились, прятались в бомбоубежище, силы у людей пока еще были. Пожалуй, мы тогда были герои. Жили жизнью страны, жаждой победы над врагом. А сейчас радио молчит и мы не знаем, что делается в стране. Газет не получаем, писем тоже и живем в полном неведении. От этого настроение падает каждый день. Как обреченные, мы уже не реагируем ни на что и ждем смерти — избавительницы от кошмара действительности. Очевидно, нами жертвуют для блага страны.
Перебои в снабжении в конце декабря—первой половине января 1942 г. привели к новому всплеску недовольства. Наверное, в начале января у части населения еще оставались какие-то силы для давления на власть, поскольку позже у людей уже не было ни сил, ни возможностей общаться друг с другом — заводы встали, транспорт уже давно не работал, холодные ленинградские квартиры оставались единственным пристанищем для горожан. Пожалуй, лишь очереди за хлебом еще продолжали собирать народ, главным образом женщин, поскольку практически все взрослое мужское население к этому времени вымерло. Настроения в первой пятидневке января 1942 г. свидетельствовали о развитии негативных для власти тенденций: неверие прессе и власти в целом, желание окончания войны и ожидание немцев. Во всех «сценариях», нашедших свое отражение в сводках УНКВД, будущее представлялось «без коммунистов»:
«Кто умеет работать, тому все равно, какая власть. Если немцы придут, то всех не перевешают, повесят тех, кого надо»;
«После окончания войны советской власти не будет. Будет назначен президент по указанию Англии и Америки. Разрешат частную торговлю, колхозы ликвидируют»;
«В Германии не голодают. Служащие там обеспечены лучше, чем рабочие... Правды у нас нет. В сводках и газетах одно вранье»235.
Не выдерживали критики (особенно у пожилых людей) и слова о том, что голод в Петрограде 1918—1921 гг. был еще страшнее. Остроумова в связи с этим отмечала:
«Мы переживали с мужем голод в 1919-1921 гг. в Ленинграде. Но тогда ничего похожего на нынешний голод не было. Тогда все-таки что-то такое из продуктов просачивалось в город. Мешочники привозили из деревни мясо, муку, картофель и продавали из-под полы. А сейчас мы что видим?! Целых 10 дней от 20 декабря до 1 января 1942 г. не продавалось в городе из продуктов ни ... былинки. И вот абсолютно негде ничего достать, купить или обменять»236.
Аналогичные настроения нашли свое отражения в информационных сводках партийных органов, отмечавших, что, по мнению народа, «правительство не заботится» о нем, давит военным налогом. Мечта многих состояла в том, чтобы «отпустили бы...ту-да, где дадут работу и будут кормить»237. Особо подчеркивалось, что упадническим настроениям не давалось отпора со стороны ленинградцев. Например, 7 января 1942 г. информаторы сообщали, что в очереди в булочной одна из женщин, говоря о сообщениях по радио о мужестве жителей города, поставила вопрос о том, во что обходится это мужество, заявив, что «мужество кончается смертью«. Информаторы РК обратили внимание на то, что из очереди никто не возразил: »... молча слушали, брали хлеб и выходили из булочной»238.
Информаторы Володарского РК ВКП(б) отмечали, что «у части населения, особенно среди пожилых и старых женщин, было «настроение обреченности. Разговоры в очередях исключительно о покойниках и о продуктах. Причем о покойниках говорят как о чем-то неизбежном без тени жалобы»239.
В ряде случаев в том, что в магазинах не было продуктов, обвиняли не власть как систему, а отдельных завмагов и руководителей торговых организаций240. Ленинградцам ситуация казалась безвыходной, они чувствовали себя заложниками и жертвами большой политики руководителей Германии и СССР. При этом изначальный интерес к Гитлеру пошел на убыль, он стал олицетворением зла и несчастья для горожан.
«Две столкнулись воли — Гитлер и Сталин! Кто кого? Если Гитлеру достанется Ленинград, то это будет мертвый, вымерший город. В буквальном смысле слова... Как дальше жить? Что делать? Инстинкт жизни в человеке силен, он не слушается разума и человек под влиянием инстинкта цепляется за жизнь, придумывает всевозможные способы ее продолжения . Безумие Гитлера не знает границ, он посягнул на него (Петербург), а мы не можем город сдать! Не можем и не должны! Нам остается только умереть. Пусть Гитлер получит мертвый город, если нашей дорогой Красной Армии не удастся его отстоять241.