— Ваша светлость, у меня приватное сообщение чрезвычайной важности, — настойчиво сказала Элиза.
Теперь ван Фростен обратил внимание на то, как по-особенному, с нежностью и даже любовью их герцог посмотрел на Элизу, потом кивнул ей, и они отошли в сторону. Рядом остался только ганзеец, с широким, золотым шевроном на рукаве. Его общество было неприятно Адольфу. Ганзейцы — союз, созданный Альянсом вместо Империи, считал ван Фростен, а значит враги. Кроме того, этот человек — адмирал, с кошачьими усами, был намного старше его по званию. Всё это давало повод ван Фростену молчать.
Он и молчал, наблюдая издалека, как происходила беседа между герцогом Фридрихом и Элизой. Началась беседа тихо и спокойно, как это бывает у людей, хорошо знающих друг друга. Девушка говорила много, эмоционально, герцог сначала кивал, соглашаясь, потом резко качнул головой, возражая на что-то, или даже категорически запрещая. В этот момент Элиза привстала на цыпочки, положила ему обе руки на плечи, и, глядя прямо в глаза, начала быстро-быстро что-то говорить. Только сейчас ван Фростен заметил, как она потрясающе красива, доказывая нечто, в своём порыве, их герцогу. В их беседе было что-то интимное и близкое, только какого рода эта близость, Адольф не понял.
Ганзейцу с кошачьей физиономией то ли просто надоело молчание, то ли он просто хотел отвлечь Адольфа от слишком невероятной сцены такого совсем уж неформального общения простого лейтенанта канцелярии и целого герцога, только он повернулся к ван Фростену, и, загораживая главу государства и младшего офицера, которые в этот момент выглядели просто как мужчина и женщина, сказал на хорошем немецком:
— Нас не представили, а это неловко: адмирал Ганзейского союза Фёдор Головин, — адмирал Головин говорил мягко, негромко, ещё больше напоминая своей манерой вести беседу крупного, опасного хищника.
— Оберлейтенант гвардейского эскорта его светлости герцога, ван Фростен, — щелкнув каблуками гравиботинок, ответил Адольф.
За время своей службы, ему довелось повидать разных людей, разные манеры и обычаи. Но этот человек имел странную особенность и быть интересным и, одновременно, окружать себя ощущением внезапного, постоянного чувства опасности, исходящего от него.
— Я слышал о Вас, и о Вашем капитане, кажется его имя фон Кассель, — продолжил человек, назвавшийся адмиралом Головиным, — много хорошего от его светлости герцога.
— А я о Вас никогда не слышал, адмирал, — отрезал ван Фростен. Конечно, это была дерзость с его стороны, но он действительно нигде и никогда не слышал об этом человеке, хотя сопровождал герцога в составе гвардейского эскорта всегда и везде. Несоответствие в званиях его сейчас не очень волновало. Беседа частная, её никто не слышит, а всё вокруг летит в такие пропасти безнадёги, что сейчас ему приходится беседовать с ганзейцем, находящемся в «святая святых» герцогства Остзее, в самом сердце второго по значению имперского города. Не будь рядом герцога, Адольф бы охотно вызвал этого выскочку на дуэль, как сделал бы это, наверное, не только имперец, но и любой честный русский на его месте.
— Я и адмирал недавно, — никак не отреагировал на его дерзость ганзеец. Он продолжал беседу на прекрасном немецком, — Меня только недавно удостоил этой чести совет капитанов нашего флота.
— В совет флота входят ваши, уж точно не могу сказать — наши, новые хозяева-террисы? — снова резко спросил ван Фростен.
Адольфа понесло; его раздражала и спокойная манера этого человека держаться, и то, что адмиралом он стал уж точно с разрешения, а может и по прямому указанию лидеров Альянса, и то, что этот русский, что видно из его имени, одел на себя ганзейскую форму в то время, когда его мир разрывала на части гражданская война, наверняка спровоцированная Альянсом. Даже то, что он говорил сейчас на имперском немецком, а не на интерлингве, как думал Адольф, было не дипломатическим этикетом и не проявлением вежливости, а примитивным расчётом на древнюю имперскую сентиментальность. Кто не знает, что стоит заговорить на Высоком Немецком чисто и любой имперец тут же почувствует родство и расположение к такому человеку.