В конце концов американцы отправили его в клинику, а когда он из нее вышел, в Ганновере с ним наладили связь чешские спецслужбы, планировавшие «мое похищение». Несмотря на то, что я опять сменил тюрьму, Грешнер смог меня предупредить, что советские спецслужбы хотят силой совершить то, что не удалось им путем переговоров.
В ноябре 1945 года в Нюрнберге меня два или три раза допрашивал русский прокурор, который вел себя корректно. Во время последнего допроса у нас получился интересный диалог:
— Странно, — сказал русский, — что вас не произвели в бригаденфюреры. Вы должны быть, по меньшей мере, генералом!
— Я инженер, а не профессиональный военный. Интриги не являются моим козырем.
— Мне это известно. Как вы здесь себя чувствуете? Эта тюрьма не очень веселое место.
— Тюрьма никогда не была веселым местом.
— Я вижу, что мы хорошо понимаем друг друга. Мне не сложно вызвать вас через наше командование на два или три дня в Берлин. Там вы смогли бы выбрать занятие, соответствующее вашим возможностям.
— Это предложение доказывает вашу доброжелательность по отношению ко мне. Но, несмотря на то, что Германия проиграла войну, она для меня еще не закончилась. Я сражался не один. Мне приказывали, и я отдавал приказы моим товарищам, которых должен защищать. Я не могу оставить их в проигрыше и несчастье.
— Думаю, вы упустили из виду, что многие важные персоны, занимавшие более высокие посты, чем вы, покинули вас, не ожидая момента, когда окажутся здесь.
— Это их дело.
Он ничего не требовал от меня, в отличие от американцев, перехвативших меня позже. Однако необходимо добавить, что после моего побега из лагеря в Дармштадте в июле 1948 года меня предупредили, что советские спецслужбы готовятся во второй раз похитить меня. В данном случае один американский офицер, выполнявший в городе властные функции, вел себя очень порядочно. Я не забыл о нем.
У меня была надежда оказаться на свободе летом 1947 года. Я очень ошибался. В конце июля Альберт Розенфельд, полковник американской армии и прокурор, прочитал мне документ, который привел меня в изумление: меня обвиняли в «издевательствах, пытках» и «совершении экзекуций» над примерно «100 американскими военнопленными!»
Мы боролись, находясь в состоянии отчаяния и под угрозой обвинительных приговоров. Наши победители под влиянием не знающей меры пропаганды были убеждены, что имеют дело со страшными преступниками, настоящими чудовищами. Мы везде встречались с обманом, ненавистью, желанием мести любой ценой, а также с глупостью. Преодолеть это оказалось нелегко.
Нас было десять человек обвиняемых: пять из сухопутных войск, трое из военно-морского флота и двое из войск СС — все мы ранее входили в состав 150-й танковой бригады. Шестерых я знал лично.
Немецкая и международная пресса занялась этим делом, печатая солидные комментарии по ходу процесса. Нашлось полдюжины немецких адвокатов, готовых нас защищать. Один из них, мой земляк, доктор Пейрер-Ангерман, известный адвокат из Зальцбурга, даже позволил себя арестовать, чтобы попасть на территорию лагеря в Дахау вместе с конвоем немецких пленных. Именно тогда восстановили австрийско-немецкую границу, и перейти ее было невозможно. Ни один из адвокатов не надеялся получить хотя бы самый скромный гонорар, мы ничего уже не имели. Я благодарил их от всего сердца. Доктор Пейрер-Ангерман приехал с полностью укомплектованными документами, касающимися моей деятельности в Австрии в 1930–1939 годы. Чувствовалось, что он готов поручиться своей репутацией и даже рисковать карьерой, чтобы выиграть дело, в правоте которого убежден.
Однако трибунал назначил защитниками трех офицеров американской армии. Поэтому нашими адвокатами стали подполковник доктор Роберт Дарст из Спрингфилда (штат Миссури), подполковник Дональд Маклуре из Окленда (штат Калифорния) и майор Льюис И. Горовиц из Нью-Йорка. Последний из них, я подчеркиваю, был иудеем по вероисповеданию. После расследования и подробных допросов на тему моего происхождения, жизни в Вене, а также службы, трое офицеров оказались отчаянными защитниками. Я хочу еще раз выразить им свою благодарность. В их глазах мы были уже не врагами, а членами великой солдатской семьи, несправедливо оклеветанные и обвиненные.
Процесс, длившийся более месяца, начался 5 августа 1947 года.
Ранее, в течение трех дней, меня допрашивал подполковник Дарст, снабженный актами, собранными прокурором Розенфельдом.