— Силенка еще есть…
— Я не то… Смотрю, что это у вас на руке?
— Родимое пятно. Похоже на сердце. Не правда ли?
Мыкалов выставил руку и покрутил кисть.
— К вашему сведению, о моей примете известно в Ярополье.
Крошкин промолчал, отошел к двери.
— Завтра в десять утра будьте готовы. Доброй ночи.
— Счастливо не споткнуться.
Крошкин повернул выключатель, и когда Мыкалов присмотрелся к темноте, гостя не было.
Мыкалов повалился на постель, вытянулся, укрывшись пальто, и попытался заснуть. Не спалось. Он достал из кармана два ореха, зажал в кулаке и напрягся, прикусив нижнюю губу. Один орех треснул.
— Так-то, — удовлетворенно прошептал Мыкалов, ссыпал осколки на стул, лег на спину и тихо рассмеялся, смотря в бледный квадрат потолка.
За пределами комнаты слышалась музыка; то громко, то тихо спорили два голоса, словно спорщики разместились на качели; в окно залетали паровозные гудки; отсветы огней расчертили противоположную голую стену, тени на ней напоминали все, что угодно… Сердце билось явственно и ровно. Старик подсчитал пульс и остался доволен.
Солнечным утром, во второй половине июля, к вокзалу города Ярополья подошел пассажирский поезд. В числе приезжих на перрон сошел Мыкалов. На нем было серое пальто, обновленное в чистке, старательно отутюженное, и чистый старомодный соломенный картуз. Крупные, в рыжеватой оправе очки скрывали брови и глаза. Лицо приобрело добродушное выражение; обычная угрюмость скрадывалась, походила на озабоченность. Одной рукой старик прижимал к груди черную витую трость, в другой нес небольшой чемодан. «Как из бани», — подумал Мыкалов, разглядывая в газетной витрине свое отражение.
На привокзальной площади, отделившись от толпы, старик осмотрелся и сразу вспомнил: здесь вот, слева, была извозчичья биржа и трактир Кузьмы Бадейкина, справа — ряд низеньких деревянных домиков, выкрашенных охрой, в центре площади — ухабистая, выложенная булыжником мостовая. В те времена маленький трамвайный вагончик появлялся перед вокзалом раз в два часа.
Теперь все было по-другому: площадь расширилась, в центре ее — сквер; трамвайные вагоны то и дело подходят один за другим, проносятся легковые автомашины; важно покачиваясь, проходят автобусы, поблескивая темно-красной лакировкой кузовов и широкими стеклами окон. Магазины и ларьки длинной цепью вытянулись на правой стороне площади, а левую занимают высокие каменные дома. И многолюдия такого никогда тут раньше не бывало.
В отдаленном углу сквера старик сел на скамейку, поставил рядом чемодан, по другую сторону положил трость. Скамейка стояла среди кустов акации, и только с одной стороны к ней вела песчаная дорожка.
Прошло несколько минут, в течение которых старик внимательно осматривался. Потом встал, проверил, нет ли кого в кустах за скамейкой, снова сел, расстегнул пальто и вынул из внутреннего кармана пиджака порыжевший бумажник с помятыми краями. Разложив его на толстых коленях, он извлек фотокарточку, наклеенную на картон с золоченым обрезом. С пожелтевшего снимка весело улыбался пухлый, с холеным лицом, пышными усами и черной бородкой молодой мужчина во фраке, пестром жилете и цилиндре на голове. В левом нижнем углу фотокарточки — тисненая фамилия владельца известной до революции яропольской художественной фотографии.
Бережно спрятав фотокарточку, единственную памятку о молодости, старик вздохнул, тревожно подумав: «Узнают или нет?»
Он приподнял правую руку, растопырил пальцы и рассматривал кисть, поворачивая во все стороны. Родимого пятна не было. Об этом позаботился Крошкин. На другой день после вечернего посещения он отвел Мыкалова на окраину города, в дом старинной постройки, где проживал старец с крашеными волосищами и багровым носом. Мыкалов пробыл в доме десять дней, ежедневно час проводя в обществе молчаливого хозяина. Все происходило в комнатушке, заставленной склянками с порошками и жидкостями. Путем татуировки красками старец придал родимому пятну нормальный цвет кожи…
На дорожке появился мужчина. Уткнувшись носом в газету, он медленно приближался с явным намерением сесть на скамейку. Старик подхватил чемодан и трость и зашагал прочь. На трамвайной остановке оглянулся и юркнул в запыленный вагон.
Всю дорогу Мыкалов тайком вглядывался в лица людей. Выйдя в центре города, он еще с час блуждал по улицам, меняя троллейбус на трамвай, трамвай — на автобус, и под конец снова на трамвае прибыл к другому вокзалу, в противоположном краю города. Постояв у газетной витрины и убедившись, что за ним не следят, он направился в одну из узеньких улиц вблизи станционных путей.
Дом номер восемь — маленький, с облупленными стенами, небольшими окнами — обнесен рыжим забором. Заросли крапивы и травы уютно чувствуют себя под ним. Дом принадлежал Марии Ивановне Крошкиной, кладовщице одного из цехов шинного завода. Крошкиной он достался по наследству от тетки, умершей лет десять назад. В нем было две квартиры: в одной проживала сама владелица с дочерью Женей, ученицей девятого класса, а в другой — глухая одинокая старуха Грибова, с утра до вечера занятая вязанием чулок и перчаток. Крошкина могла бы иметь и более выгодного квартиранта, но она знала, что у Грибовой имеются деньги, которые та прячет в большом мешке с нитками и лоскутками. По предположению Крошкиной, Грибова должна была скоро умереть, и можно было бы воспользоваться ее заманчивым мешком.
В это утро хозяйка и дочь встали, как всегда, рано. За завтраком Крошкина, вспоминая вчерашнюю вечеринку по случаю дня рождения Жени, затараторила:
— Красивая ты у меня, Женька. Тебя одеть надо как следует. Пусть завидуют!
Женя удивленно приподняла брови. Лицо ее не имело ни малейшего сходства с грубоватыми чертами матери.
Серые глаза под длинными темными ресницами смотрели открыто и прямо. Русые волосы обрамляли загорелое лицо. Красиво очерченные губы всегда были чуточку приоткрыты.
— То есть? — Она поднялась из-за стола, отошла к окну и ссыпала в аквариум крошки.
— Помимо новой школьной формы следует заказать выходное платье из наилучшего крепдешина, купить модельные туфлишки и о приличном зимнем пальто пора подумать, — заключила Крошкина, взбивая рукой свою прическу.
Девушка рассмеялась. Смех раззадорил мать. Шлепая босыми ногами, она протопала к комоду, открыла нижний ящик, разворошила белье и показала сберегательную книжку.
— Вот смотри. Твоя мама умница. Золотко, а не мама… Тридцать девять тысяч…
Палец с розовым ноготком уперся в последнюю строчку, и Женя увидела цифры.
— Где ты нашла?
Вопрос прозвучал строго. Крошкина не придала значения, усмехнулась. Спрятав книжку в глубокий карман пестрого халата, она уселась на диван, закурила и со всеми подробностями, увлеченно и хвастливо, рассказала, откуда у нее появились большие деньги. Сразу же после войны занялась скупкой и перепродажей различных вещей. Научилась доставать то, чего не хватало в магазинах. В своем откровении Крошкина не употребляла слова «спекуляция». Нет, она применяла выражения: «умение жить», «расчетливость».
Заметив настороженность дочери, Крошкина перестала тараторить и встревоженно спросила:
— Что с тобой?
Женя ответила не сразу. Она смотрела на стену поверх головы матери, глаза едва сдерживали слезы, лицо горело.
— Глупая я, глупая, слепая. Все можно было заметить давно… Так вот чем были вызваны твои поспешные отлучки из города, приходы подозрительных женщин! Товар щекотал руки. Вот почему столько раз с моим приходом домой ты и твои барахолочные знакомые замолкали или не особенно умело говорили о каких-то пустяках, выходили на кухню и шептались там… Понимали, что занимаются грязным делом… И ты, ты с ними… Как ты меня обманула!
Женя сорвалась с места и выбежала из комнаты.
— Женька, вернись!
Хлопнула наружная дверь. Фигура дочери мелькнула у окна.
Крошкина снова закурила. У нее сильно болела голова. Так всегда случалось, стоило только не в меру понервничать. Воткнув недокуренную папиросу в цветочный горшок, она хотела заняться приборкой. Ничего не получилось. Аккуратной выглядела только постель Жени. Рядом на столике лежали книги. Крошкина взяла одну, повертела. На титульном листе прочла написанное от руки: