— Это я принес для пополнения вашей библиотеки по фотонауке, — продолжал Бочкин, придвигая книги поближе к Чупырину.
— Спасибо.
— Что вы невеселы, мой друг? — спросил Бочкин, присаживаясь на стул.
— Так просто. Апатия нашла, — ответил Чупырин и переложил связку книг на другое место, а сам взял испещренный цифрами листок бумаги и, посвистывая, стал внимательно рассматривать его.
— Может быть, я помешал… Зайти в другой раз? — вкрадчиво спросил Бочкин.
— Нет, сидите, — последовал ответ, и листок с цифрами, скатанный в шарик, полетел в мусорную корзинку, до краев наполненную разным хламом. — Ресурсы свои подсчитывал и расстроился… Ничего не получается.
— С чем не получается? — еще вкрадчивее спросил Бочкин.
— С деньгами не получается!
— И много не хватает?
Чупырин не сразу ответил. Даже обозлился, что старик сует нос не в свое дело, но присущая ему болтливость сделала свое дело, и он сказал:
— Моя мечта — купить киносъемочную камеру. Сплю и вижу ее… И вот представьте себе, сегодня утром узнаю, что продается рапидкамера «Гранд Виттес», снабженная, помимо обычной, длиннофокусной оптикой… Просят шесть тысяч… Если мне продать часть своей фотоаппаратуры, то недостающие четыре тысячи рублей я буду иметь. Но, откровенно говоря, рука не поднимается продавать то, что приобретено.
— А позвольте узнать, Серафим, к чему вам киносъемочная камера?
— Эх, Евлампий Гаврилович! — вздохнув, воскликнул Чупырин. — Я как-то вам уже говорил, что хочу стать работником кино… Только бы это осуществилось, черт возьми!
— Да вы, Серафим, воистину творческий человек! — льстиво сказал Бочкин и, внутренне смеясь над ним, продолжал: — Таким людям, как вы, надо оказывать помощь! Во время моей молодости и работы в фотографической отрасли мне один покровитель, меценат, так их тогда называли, помог… Разрешите мне, Серафим, быть вашим меценатом. Я дам вам деньги!
Чупырин вскочил с кресла и удивленно смотрел на старика.
— Дам, — продолжал Бочкин. — Не в долг, а просто так, в знак начала нашего знакомства и вашей преданности фотографической науке… Как коллега. Деньги у меня с собой. Не откажитесь принять…
Бочкин уже вынул из кармана сверток в толстой синей бумаге и разворачивал его, пристроившись на краю стола. Затем он спокойно отсчитал деньги. Чупырин следил за крючковатыми пальцами старика. Бочкин положил четыре тысячи на стол, а сверток с остатком денег убрал в карман брюк.
Чупырин зажмурился. У него закружилась голова, и он прислонился к стене, но тут же мотнулся в сторону, сорвав плечом со стены один из своих портретов, и хрипло выкрикнул:
— Что вы, Евлампий Гаврилович! Спрячьте свои деньги!
— Перестаньте, мой молодой друг. Никогда не отказывайтесь от денег, — равнодушно проговорил Бочкин.
Чупырин, взволнованный, шагнул к Бочкину, обнял его и поцеловал в щеку.
— Не знаю, как и благодарить вас, — прошептал он.
— Серафим, у меня к вам небольшая просьба, — проговорил Бочкин. — Я слышал, что у вас замечательный почерк…
— Да, почерк неплохой.
— Так вот, я написал книгу «Записки старого фотографа», — продолжал Бочкин. — Не возьметесь ли переписать?
— Вы писатель? — удивился Чупырин.
— Я не признаю машинисток и хотел бы, чтобы мой труд был оформлен каллиграфическим почерком…
— Это я сделаю, — с готовностью сказал Чупырин. — Постараюсь как картинку выполнить!
— Я знал, что вы не откажете, — проговорил Бочкин и пожал Чупырину руку. — Не беспокойтесь, Серафим, за ваш труд я заплачу очень хорошо!
— Евлампий Гаврилович, вы столько для меня сейчас сделали!
— Пустяки, рассчитаемся. Рукопись еще не совсем готова, но к делу можно приступить не откладывая, — сказал Бочкин. — В частности, у меня не написан один раздел… Это — встречи с лучанскими фотолюбителями. Со многими я уже беседовал, особенно со стариками, но не все намеченное выполнил… Никак не удается познакомиться с таким энтузиастом фотодела, как учитель Чуев. Есть такой в Лучанске, говорят, очень интересный старик…
— Я его знаю, Евлампий Гаврилович! — поспешно воскликнул Чупырин. — Если только желаете, мигом устрою это знакомство…
— Вот хорошо. Я буду надеяться.
Чупырин был так обрадован подачкой старика, что, чувствуя себя в долгу перед ним, готов был на все. И тут он вспомнил о Лене. «Черт с ней! — пронеслась мысль, — Я себе найду другую… Есть у меня на примете…»
— Только я вас прошу, Серафим, ничего не передавать Лене о нашем сегодняшнем разговоре. Не говорите, что я был у вас, что я вам помог деньгами… Также прошу никому не проговориться, что вы для меня будете переписывать книгу. Понятно?
— Можете быть спокойны, Евлампий Гаврилович! — заверил Чупырин.
В тот же вечер Чупырин пришел к Бочкину. Старик провел его в маленькую комнату, оклеенную какими-то рябенькими обоями. В ней, кроме стола и двух стульев, не было никакой обстановки. На столе — стопка бумаги, чернильница, перо и первые страницы рукописи, написанные мелким малоразборчивым почерком.
Только Чупырин успел на первом листе написать название будущей книги, как в комнату вошел Бочкин с бутылкой и разговорами отвлек его от работы. Чупырину понравилась наливка, приготовленная по старинному рецепту. От двух больших рюмок Серафим стал болтлив, смеялся и говорил, говорил без конца.
Пока он вел, как ему казалось, умную беседу с Бочкиным, за тонкой перегородкой в соседней комнате сидел Адамс, внимательно слушал, а некоторые места из того, что Чупырин рассказывал о заводских делах, о работе конструкторского бюро, стенографировал. Болтовня Чупырина, корректируемая вопросами Бочкина, давала Адамсу информацию, которую в иных условиях можно было получить только путем больших усилий и риска.
Довольно посмеиваясь, Адамс впервые за все эти дни про себя похвалил Бочкина, сумевшего достать ценного информатора. Внимательно рассмотрев Чупырина через специальное отверстие, сделанное в стене, Адамс окончательно решил, что вскоре использует его для выполнения одного задания.
Утро. Слободинский вошел в свой кабинет — просторную комнату с потолком, украшенным позолоченными лепными звездами. Два высоких узких окна выходили в пестрый цветник, залитый в этот час солнечным светом. Хозяйским оком Слободинский посмотрел вокруг и, подойдя к столу, провел указательным пальцем по поверхности стекла. Не обнаружив следов пыли, он уселся в упругое кожаное кресло и, чувствуя, как гладкая обивка приятно холодит его жирный затылок, лениво смотрел из-под морщинистых полуприкрытых век на многочисленные причудливые блики, рассеянные там и тут. Приятное чувство разливалось в нем, как теплота. Но такое состояние длилось недолго. Слободинский поежился, как от озноба, и выпрямился…
Если еще недавно, входя по утрам в эту комнату, он испытывал чувство довольства, то теперь все это исчезло, казалось, провалилось в какую-то пропасть. И все из-за проклятого Моршанского! Он уже почти совсем забыл о существовании этого человека. Ведь знакомство с Моршанским относилось к юности, к молодым годам, а о них Слободинский старался не вспоминать. Прошли, ну и хорошо! Теперь он — безупречный человек, директор крупного Дома культуры, у него обширные знакомства и связи.
И вот в такое время Моршанский напоминает о прошлом… Его письмо всколыхнуло в памяти давно забытое, похороненное, почти совсем чужое…
Слободинский испытывал удовлетворение от того, что Моршанского уже нет в живых, но в то же время это убийство его пугало. Он вновь и вновь думал, что записки Орлова припрятал Кусков, что наступит время, когда тот снова начнет его мучить, вымогая деньги. А если записки не у Кускова? При этой мысли становилось страшно, щемящая боль сковывала сердце. Он старался изгнать эту мысль, убеждая себя, что записками завладел Кусков. Так было легче. Надо только устранить, физически устранить Кускова. Необходимо его успокоить, усыпить подозрительность… Вот почему Слободинский не мог протестовать против того, чтобы Кусков спрятал в его доме эту женщину… Кто она, Кусков не говорит. Твердит только одно: если ее выпустить, то для них обоих наступит крах…