— Николай Иванович, о чем вы думаете? — спросил Ершов, взглянув на капитана.
Ермолин не торопился с ответом. Не спеша, он вынул былинку изо рта, посмотрел на Ершова и проговорил:
— Думаю, Володя, о нашей с тобой работе. Сплошь и рядом мы начинаем разрабатывать какой-нибудь вопрос абсолютно, как говорят, вслепую. Только через какой-то срок обрисовываются контуры, возникают очертания чего-то конкретного, или видишь: попал пальцем в небо…
— Это несомненно, Николай Иванович! Но в этом и заключается искание! Вот ученые, как они…
— Ты подожди «ученые», — насмешливо перебил Ермолин. — Как твое мнение в этом деле, с которым мы крутимся, обрисовались контуры?
— Вы знаете меня, Николай Иванович, — сказал Ершов. Я не хочу, чтобы от этих «попаданий пальцем в небо» раскисало мое сознание, моя воля. Что же касается этого дела, то мне думается, что в нем есть контур…
— А может быть, контур в другом месте, Володя, а мы не видим его пока. Может так быть?
— Может! — утвердительно сказал Ершов.
— То-то и оно!
Ермолин взглянул на часы, потянулся всем телом и сказал:
— Через десять минут трогаемся. Ты едешь в левую сторону, я в правую. Надо успеть к двум часам возвратиться к себе. Взгляни, не видно ли кого на дороге.
Ершов встал на колени и, приложив ладонь к полям шляпы, посмотрел на дорогу, на ближнее поле. Там по-прежнему было полное, безлюдье.
— Пустыня, — тихо сказал он.
Под прикрытием кустов, где они выбрали себе привал, было прохладно, от травы, листьев и земли струился теплый аромат. Ермолина охватывала сладостная истома, и, зная, что надо расставаться с этим покоем, он плотнее прижался к траве. Ершов продолжал просматривать дорогу и чему-то мечтательно улыбался.
— Какое ваше мнение о Лене Марковой? — неожиданно спросил Ершов капитана.
Чуть помедлив с ответом, Ермолин сказал:
— Я видел ее всего дважды по десять минут. Пока ясно одно: красавица! Но что касается ее внутренних качеств, то, мне кажется, о ней говорят много несправедливого… А впрочем, не знаю.
— Мне тоже так думается, Николай Иванович. Напрасно о ней такое мнение создалось! — с твердой убежденностью воскликнул Ершов. В его голосе послышались те же самые звонкие нотки, которые появлялись, когда он защищал то, в чем был твердо убежден.
Прищурив глаза, капитан спросил:
— Ты что, того?…
— Да просто так, — вздохнул Ершов. — Кажется, она хорошая.
Затягивая потуже ремни багажника, на котором был приспособлен мольберт, Ершов вдруг с особенной теплотой подумал о Ермолине и спросил его, почему до сих пор он холостой. Лейтенант давно собирался спросить об этом капитана, и все не было подходящего случая.
— Не будем затрагивать эту тему, Володя, — мягко сказал Ермолин.
У него была девушка, ставшая потом женой. Но во время войны она оказалась одной из тех женщин, о которых поэт Симонов сказал: «…вы за женщину, жену, себя так долго выдавали…»
Ермолин вздохнул и сильным рывком поднялся на ноги.
— Пора, Володя, в путь! Засеки время, и через семьдесят минут встретимся здесь же. Смотри, будь осторожен и внимателен!
Они разъехались.
Ершов невольно обернулся: широкая спина Ермолина в белой рубашке мелькала, как сигнал, среди зелени кустарника и коричневых стволов сосен.
Спиридоновский лес не менее сорока квадратных километров. Почти на равные две половины его разделял старый Сопиловский тракт, которым много лет не ездили, и колея, выбитая когда-то колесами телег, местами сгладилась, заросла травой. В северной части леса было много небольших, но топких болот.
Минут сорок Ершов ездил по своему участку. Мягко шелестела прошлогодняя хвоя под колесами велосипеда. Ехать было трудно, приходилось объезжать поваленные деревья и торчащие обломки сучьев. Ершов зорко посматривал вокруг, но все было одно и то же, лес казался вымершим, и только иногда тишина нарушалась слабым шорохом в вершинах деревьев. И вдруг в этой, казалось, застывшей тишине послышались испуганные детские крики.
Ершов прибавил скорость и, лавируя между стволов, понесся прямо на голоса. Вскоре он увидел пятерых деревенских ребятишек не старше десяти лет. Они с отчаянием бегали вокруг небольшого зеленого болота, в самом центре которого белело лицо светло-русого мальчика. Он что-то кричал, но голос не был слышен в тревожных криках его приятелей. Утопающий барахтался в трясине.
— Дяденька, помогите, Лешка тонет! — в один голос закричали ребята.
Ершов спрыгнул с велосипеда, быстро отстегнул ремень багажника, пристегнул к нему ремень, выдернутый из пояса брюк, и метнул в болото. Только с третьего раза утопающий сумел схватить конец ремня. Ершову казалось, что вот-вот лопнет ремень или разожмутся пальцы мальчика, и тогда конец. Но Леша все же был спасен.
Ребята обступили Лешу, стали снимать с него грязную и мокрую одежду. А один моментально стащил с себя белую рубашонку и стал вытирать его лицо.
Когда все успокоились и сам виновник происшествия смотрел уже веселее, хотя по-прежнему был бледен, Ершов спросил, как все это произошло. Ему указали на сосну, росшую на берегу болота. Нижний сук сосны висел надломленным и касался болота. Леша, который среди одногодков считался храбрецом, забрался на этот сук и, вися на руках, стал перебираться к концу его, уверяя приятелей, что сук изогнется и он пятками ног дотянется до трясины. Рассказывали все это ребята, а сам Леша сидел на лужайке в одних трусах, скрестив на груди руки и, насупившись, смотрел на зеленую гладь болота.
Ершов взглянул на часы и бросился к велосипеду — давно уже прошло время для встречи с Ермолиным. Пока привязывал, к велосипеду мольберт и ящик, успел спросить ребят, не встречали ли они в лесу человека в сером костюме с палкой, и выяснил, что ребята дальше этих болот не ходят. Ершов попрощался, потрепал по голове Лешу и вскочил на велосипед.
К удивлению Ершова, на условленном месте Ермолина еще не было. Сверх положенных семидесяти минут прошел час. Не мог же Ермолин уехать в город! Постепенно возникало беспокойство: не случилось ли что с капитаном? Ершов вынул записную книжку, авторучку и написал записку: «Ничего с моим пейзажем не получилось. Только краски перевел напрасно. Поехал на тот участок, который облюбовали вы. Ждите меня здесь». Положив записку под куст так, чтобы Ермолин ее обязательно заметил, Ершов сел на велосипед и поехал тем путем, по которому сначала отправился Ермолин.
Уже двадцать минут блуждал лейтенант в поисках товарища. Кричать он остерегался, и гнетущее беспокойство все больше и больше овладевало им. Прошло еще несколько минут, и вот, миновав заросли орешников, Ершов остановился, ухватившись рукой за дерево. Впереди что-то белело. Приглядевшись, Ершов определил: лежит Ермолин. «Любит подремать капитан», — подумал он и, оттолкнувшись от дерева, поехал.
Но капитан Ермолин не дремал — он был мертв. Раскинувшись во весь рост, лежал на траве; лицо его чуть желтее окровавленной на груди рубашки, а глаза широко открыты и устремлены со странным удивлением на кусок голубого неба, видневшегося в просвете деревьев.
Ершов бросил велосипед и кинулся к трупу. Еще не веря случившемуся, он крикнул:
— Николай Иванович!
Его возглас раздался в тишине одиноко и печально. Он дотронулся до пояса капитана — оружие было на месте, Ермолин не успел даже вынуть пистолет, чтобы защитить свою жизнь. Велосипед его валялся в стороне. Осматриваясь вокруг, Ершов увидел свежеразрытую землю под корявой сосной и следы чьих-то ног.
Жена и дочь Слободинского находились на даче. Он только что возвратился из Дома культуры и теперь в мягких домашних туфлях и оранжевой пижаме расхаживал по квартире, поджидая Адамса. Днем Слободинский привез к себе вещи шефа, надежно их спрятал, отдельно убрал врученные ему деньги.
В столовой был сервирован ужин на двоих, и Слободинский с нетерпением посматривал на большие стенные часы, показывающие восемь вечера.
Дверь в прихожую Слободинский держал открытой, чтобы сразу, как только услышит звонок, впустить гостя, не задерживая его на крыльце и лишней секунды. Днем шеф потребовал у него на всякий случай ключ от квартиры. У Слободинского имелся запасной, но ему не хотелось доверять ключ, и он сослался на жену, которая в спешке якобы захватила ключ с собой.