Тогда „железные“ начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он „признавался“ с хохотом, а другие со стонами и криками. „Железные“ посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».
В те годы Германия покрылась так называемыми «деревьями ужаса», чьи ветви прогибались под тяжестью десятков повешенных.
Каких только способов не придумывали для устрашения побеждённых!
Часто вниз по течению рек сплавлялись плоты с виселицами. В назидание. Они медленно плыли мимо деревень и городов, и исклёванные птицами трупы покачивались в такт волнам. Вынимать тела из петель и предавать их земле запрещалось под страхом смерти.
Когда-то кому-то показалось слишком милосердным четвертование. И пленных стали разрывать на части. Жуткое зрелище было оценено, «взято на вооружение» и прижилось в веках.
Обречённого привязывали за ноги к вершинам двух наклонённых деревьев и затем разрезали соединявшую вершины верёвку. Упругие стволы с силой распрямлялись, и…
Горят костры, вокруг них сидят пикинёры, рейтары, мушкетёры. Играют в кости, пьют вино, что-то жарят на вертелах. Небритые лица, свалявшиеся патлы волос, многолетняя грязь под ногтями. Пики и мушкеты составлены в ко́злы. В стороне — повозки, шатры, барабаны. Грубый смех, ругань, непристойные песни. И рядом, на дереве, висит бесформенный кусок мяса, некогда бывший человеческим телом.
Картина напоминает сцену Апокалипсиса.
Это «тоже» война.
Уцелевшие жители крестятся, жмутся к своим домикам, которые в любой момент могут быть преданы огню, боятся громко разговаривать и лишний раз попадать солдатам на глаза.
Ах, как приятно внушать ужас и ощущать власть над жизнями! Можешь убить по прихоти, можешь напугать до обморочного состояния, до унизительной мольбы ползающего на коленях человека, делая вид, что собираешься его убить. А можешь просто «милостиво» пнуть сапогом в живот.
Жаль только, что этим потом не похвастаешься перед своей любимой женщиной, об этом не расскажешь во всех подробностях своим детям и внукам. Если выживешь, не погибнешь в бою, не будешь сам обезглавлен, оскоплён, повешен.
Но смерть на войне может подстеречь в любой момент. Её ожидание обесценивает всё.
А если своя собственная жизнь больше не стоит ни гроша, то чужая — тем более. Поэтому надо успеть насладиться «божественной» силой — Бог жизнь дал, а я взял! Отвести душу после пережитых опасностей и испытанного страха. Отомстить за голод, лишения, трудности похода, погибших товарищей. Отомстить «впрок» за самого себя. Как знать, не сегодня-завтра и твои ноги вот так же будут привязывать к двум пригнутым к земле берёзкам.
Спустя сотни лет, во второй половине XX века, вьетнамская газета «Тинь луан» сформулировала смысл «философии отдохновения воина»: «Позади и впереди нас мрак. Мы живём сегодняшним днём и берём от жизни всё. А завтра? Не всё ли равно!»
И людей, попавших в руки «отдыхающих» солдат, разрывали на части. Деревьями. Лошадьми. Позднее — танками.
И подвешивали крюком за ребро. Особым садизмом отличались подобные казни женщин. Им прорезывали груди и, продев в раны верёвки, подвешивали на перекладинах. (Подобные казни женщин применялись и в 1980 году при массовых расправах в Ираке над восставшими курдами.)