– Ладно, – насупившись, буркнул Игорь. – Я бы и сам не поехал. Знаешь ведь, мать просит.
– Расскажешь потом про все. – Настя тесней придвинулась к нему. – Лучше бы куда-нибудь в другое место уезжал. Легче бы мне было.
– Да что ты в самом деле! Всего на двенадцать дней расстаемся. Разве это срок? Люди по три года в Арктике зимуют… В тюрьме по десять лет сидят…
– Ну и сидел бы, а я ждала…
– Какая же ты глупая! – засмеялся Игорь, обнимая ее. – Прямо форменная дуреха!
– Ты часто говоришь мне об этом.
– Не выношу умных.
– Мне лестно слышать.
– Не дуйся, а то поругаемся.
– Некогда нам ругаться, – через силу улыбнулась девушка. – На вокзал ехать пора.
Поезд с Курского уходил после полуночи. На обширной площади было безлюдно, стояли несколько засыпанных снегом такси. Постовой милиционер, согреваясь, топтался у фонаря. Под навесом тесной кучкой сбились носильщики.
Посадка уже началась. В вагоны лезли крикливые бабы в нагольных шубах, тащили мешки, деревянные чемоданы. Игорь пробился по коридору. Забросил на свободную полку вещи и вышел на перрон. Настя одиноко притулилась возле закрытого ларька, зябко поводила плечами. Платок был покрыт снегом, белые пушинки оседали на выбившиеся волосы.
– Совсем нет провожающих, – сказала она.
– Поезд недалеко идет, в Серпухове все сходят.
– Ты хоть вспоминай меня, Игорь.
– Конечно, чудачка!
Ему представилось, как пойдет сейчас усталая Настя в своем коротком холодном пальтишке по темным и скользким улицам, будет трястись в пустом промерзшем трамвае. Игорь завтра будет дома, среди своих. А она? Без него, наверно, не сходит даже в кино.
– Настенька!
– Что?
– Холодно тебе? – Он расстегнул пальто. – Давай согрею.
– Не надо, уже звонок был.
Игорь торопливо поцеловал ее, стиснул холодные руки и отпустил только тогда, когда лязгнули буфера, заскрипев, качнулись вагоны.
Он стоял на подножке набирающего ход поезда и махал шапкой, пока не скрылась из виду маленькая фигурка.
Глубоким снегом завалила зима городок, намела косые сугробы возле домов и заборов, белыми шапками прикрыла от мороза кусты, серебряной пылью инея припорошила деревья. Утонув по окна в снегу, осели дома, придавленные отяжелевшими крышами. На улицах протоптаны глубокие извилистые тропинки, тянутся чуть заметные следы полозьев. В камень смерзлись черные кругляши конского навоза. От случая к случаю проедет в санях крестьянин, провезет дрова или картошку в мешках, сверху накрытых сеном.
Короткие и однообразные, быстро пролетали зимние дни. По вечерам зажигались за обледенелыми, в причудливых узорах, стеклами желтые огоньки, манили в теплый, привычный уют. К ночи крепчал мороз, выкатывалась из-за леса большая луна, плыла среди холодного блеска звезд, окруженная золотистым туманным кольцом. В голубом сиянии пышных сугробов стыла глухая тишина. За три улицы слышен был скрип шагов запоздалого прохожего.
Жировали по ночам зайцы, забираясь в окраинные сады, нанизывали по оврагам путаную мережку следов. Из Засеки порой забегали волки, и тогда с хриплым лаем ярились до рассвета собаки.
Первые два дня Игорь мало бывал дома: бродил по улицам, навещал знакомых. Городок будто изменился с тех пор, как он уехал отсюда. Неказистыми, маленькими стали постройки, сонной и скучной представлялась ему провинциальная жизнь. Не было друзей, Сашки и Виктора, не с кем было пошататься вечерами, поспорить, потолковать.
От нечего делать забрел к Соне Соломоновой, жившей на втором этаже, над почтой. Учился с ней чуть ли не с первого класса, было что вспомнить. Не понравилось только, что мать Сони очень уж предупредительно ухаживала за ним, так и рассыпалась бисером, даже пальто Игоря повесила сама. «Как жениха встречает», – недовольно подумал он.
Соня, тихая девушка с большими печальными глазами и глянцевито-черными волосами, часто болела. В августе простудилась, слегла, в институт поступить не успела. Теперь скучала дома, дожидаясь лета. Расспрашивала о Насте Коноплевой и все время тягуче вздыхала – ведь и она собиралась туда же, в медицинский.
Мать ушла, сказав со значительной улыбкой, что дети теперь взрослые и она не опасается оставить их одних. Соня села к роялю. Играла она хорошо, но вещи все были старые – из детского альбома Чайковского. Игорь слышал их в этой комнате еще лет шесть назад.
У Сони очень бледные пальцы. Игорю они казались почему-то холодными, как у мертвеца. На лбу – припудренная засыпь прыщиков. В полутемной комнате пахло лекарствами и чесноком. Игорю стало муторно.
– Пойду я, – поднялся он. – Дома ждут.
На следующий день, в субботу, его уже не тянуло на улицу. До полудня провалялся в постели, потом возился с Людмилкой: делал ей бумажные кораблики и пускал в тазу. После обеда, взяв розовый кулек с конфетами, отправился в Стрелецкую слободу.
Прасковья Петровна, мать Насти, худая, по-мужски широкая в кости, с суровым лицом, встретила Игоря сдержанно. Стояла у печки, окрестив на груди руки, слушала его рассказ. Настин братишка сидел на печке за ситцевой занавеской, высовывал взъерошенную голову. Мать сняла его оттуда, голоногого, в короткой рубашонке, приказала надеть валенки и посидеть с дядей. Игорь взял его на колени. Мальчуган сопел и дичился.
– Ну, помнишь, как я летом приходил, ты тогда еще уток побежал смотреть?
– Я помню.
– Так чего же ты боишься меня?
– Я не боюсь, дяденька, я заробел.
– Ну вот и разобрались, – смеялся Игорь.
Прасковья Петровна вытащила из-за божницы четвертинку, поставила на стол соленые огурцы и картошку. Игорю налила рюмку, себе – в стакан. Выпили за Настю. Повеселевший Игорь принялся вспоминать, как ходили в театр, как жили у Ермаковых вместе, в одной комнате.
– Вы только не подумайте чего-нибудь, – смутился вдруг он. – Мы с Настей друзья.
– Я и не думаю, паренек. Может, оно и к лучшему, что все так. Я-то вот хворая стала, не знаю, дотяну ли, пока она выучится. На ее руках ребятенок останется…
– Что вы! Поболеете и пройдет.
– Не успокаивай, сама знаю, – сурово сказала она. – Ты уж не бросай там Настьку-то. Девке в чужой стороне трудней, чем парню. Присоветуй ей, коли что, успокой.
За разговором не заметили, как наступили сумерки. Игорь посидел бы еще, но дома должны были собраться гости: сегодня день рождения отца.
Вечер, морозный и тихий, светлой синевой подернул сугробы, и синева эта с каждой минутой сгущалась, темнела. Кое-где в домах затеплились уже огоньки. Над базарной площадью, возле колокольни Георгиевской церкви, с криком кружили галки. Стены церкви будто седые – белым мхом наросли на кирпич пушистые пучки инея.
Выпитая водка согревала Игоря. Шагал расстегнувшись, весело поглядывая по сторонам. Из переулка впереди появилась женщина в белом платке, шла не оборачиваясь, спиной к нему. Пальто плотно облегало полные бедра, оставляло открытыми почти до колен красивые ноги в резиновых ботиках. У Игоря горячим комком сорвалось в груди сердце. «Ольга!»
Перелез по сугробам на другую сторону улицы, пошел быстрей, почти побежал, стараясь заглянуть в лицо.
Нет, это была не она. Чужой, незнакомый профиль. Игорь почувствовал вдруг усталость и безразличие. Прислонившись спиной к гудящему телеграфному столбу, машинально вытащил папиросу, прикурил. Дальше побрел, не поднимая головы.
Дома собрались уже учителя, товарищи отца по охоте. Мужчины курили возле открытой форточки, женщины смотрели альбомы с фотографиями. Шел общий, волновавший всех разговор – от первой или второй жены дети у нового райвоенкома.
Игоря сразу затормошили, засыпали вопросами. Толстый, с грубым, обветренным лицом лесничий Брагин навалился огромным животом, обнял за плечи, потянул к окну, заполнив комнату гудением могучего баса, рождавшегося в глубине его обширных недр.
– А ну, сынку, поворотись к людям, поглядим, как жилось тебе на столичных харчах…
Среди гостей оказалась и Соня Соломонова. Заботливая Антонина Николаевна пригласила ее, чтобы не скучно было Игорю среди взрослых. Игорь даже засмеялся – никого другого мама найти не могла! С Соней только и веселиться! Недаром же еще в школе про нее говорили: если Соломонова улыбнулась, значит, в Засеке медвежонок родился.