— А женился после?
— Тогда и женился. Поехал в Дубки на мельницу, хлеб повез. Поехал один, а вернулся с женой.
— Ну!
— Вот те и ну! Народу на мельнице полно. Стою в очереди день, второй, третий. Дело идет ни шатко, ни валко… Там и Алену встретил.
— Она из Дубков?
— Из дальней деревни. Тоже молоть приехала. Со стариком. Тот, сивобородый, только под телегой сидел да всякие слухи про советскую власть пускал… Алена тогда махонькая была, годков шестнадцать. Ноги тонкие, сама вся, как травинка… А мешки пуда по четыре, не меньше. Она, бедная, согнется под таким мешком, идет, шатается, того гляди пополам хрустнет. А старик, черт, только покрикивает… Ну, меня зло разобрало. «Ты, говорю, хрыч бородатый, не видишь, что девка живот надрывает? Ты, говорю, иксплутатор, и тебе за это морду набить надо». А он орет: «Моя дочь, как хочу, так и верчу!» И на меня по-всякому. Я плюнул, оттолкнул Аленку от воза и сам все мешки перетаскал.
— А старик?
— Чего ему — дармовая сила. Ухмылялся под возом — дурак, мол, нашелся… Ну, потом Аленка ко мне подошла. Кусок пирога сунула. Поешь, дескать. Я ее отвел подальше, за мельницу. Поговорили, никакая она этому старику не дочь оказалась. Батрачкой жила. «Родители, — спрашиваю, — где?» — «Померли тятька с маманей». — «Одна?» — «Совсем одна», — и вот-вот заплачет… Так мне, парень, горько за нее стало. Запряг я коня, посадил ее на мешки с рожью и той же ночью — домой.
— А потом?
— Потом, как все. Сходили к попу, справили свадьбу. Сперва девки стояловские смеялись: нашел, дескать, тощую да бездомную. С обиды смеялись, что свою не взял. А к двадцати годам выгулялась моя Алена в такую красавицу, что самому чудно. Тут голодное время, от работы горб трещит, а ей и горюшка мало. Сухую корку съест с квасом — и сыта. Веселая, песни поет. И я веселым домой иду, знаю, что всегда лаской встретит. Хмурый — слова поперек не скажет. Сгоряча обругаю — молчит. Видит, поостыл я — улыбнется, и вся хмарь с меня долой. Даже сказать нельзя, до чего я привык к ней. Заболела она после вторых родов. Опасно заболела. Григорий приехал на машине, увез в больницу. Алена без сознания была. Проводил я, зашел в хату и, понимаешь, чуть не закричал. Будто все нутро из меня вынули. Два стакана самогонки хватил — спать потянуло. Подошел к кровати, завеску отдернул — и опять нож по сердцу. Пусто… Ну, не выдержал я. Отнес маленьких к соседям, харчи в узелок — и в город. Четыре дня вокруг больницы шальной ходил, пока ее в окне не увидел. Случись бы что с ней тогда — и мне не жить. Вот какие дела, парень.
— Я, дядя Вань, помню, как тетя Лена болела.
— И я, брат, на всю жизнь помнить буду. Потом я ее месяца два до работы не допускал. Да разве ее устережешь, — дядя Иван засмеялся. — Пришел с поля — изба побелена. Ну, и корова опять же, и ребятишки…
Игорь пытался представить себе тетю Лену. Самая обыкновенная деревенская женщина в пестром платочке, с усталым лицом. Сколько таких приезжает каждое воскресенье на базар! Игорь не мог даже припомнить, какие у нее глаза. Помнит только руки: темные, сильные. Эти руки легко вытаскивают рогачом из печи огромный чугун с водой, подхватывают его, ставят на пол… Ходит тетя Лена быстро и как-то боком. Только что вытащила чугун, и вот уже несет с огорода лук, чистит картошку и в то же время покачивает ногой люльку, подвешенную к потолку. Она всегда занята делом. Даже когда Игорь и дядя Иван садятся за стол, тетя Лена продолжает хлопотать у печки.
— Не спишь, Игорь? — спросил дядя Иван, сворачивая новую папироску.
— Нет, слушаю.
— Растревожил ты меня. Вот привыкнешь к своей жизни и не замечаешь хорошего. Будто так и надо. Я как с финской пришел, так и не думал вроде об Алене своей. Ну, как о себе не думает человек. За делами недосуг.
— А на войне скучал?
— Не то чтобы скучал, а помнил все время. Как работаю сейчас спокойно, так и воевал спокойно… Я давно заметил: ежели одинокий человек или в семье непорядок — такому на фронте муторно. И гибнут такие чаще. Был у нас в роте мой земляк, кузнец Терентий. С одного года мы. Жена ему попалась холявистая, с ветерком. Он и тут все из-за нее терзался, боялся, как бы не скрутилась с кем. А на фронте совсем закис. Мажет, и причин у него для ревности не было, а мучился человек. Больно уж ненадежная баба. Ребята над ним подшучивают, а тут еще и писем недели две нету. Озверел мужик. Заладил одно: почтарь «кукушек» боится, не идет на передовую. А оно и верно. Финны к нам в тыл часто просачивались. Засядут на деревьях ихние снайперы и бьют нашего брата поодиночке… Тут еще и лыжники за нашим передним краем появились. Ну, отпросился Терентий у ротного за письмами сходить. Двинулись вдвоем: он и еще один парень, Димка. Тот все от невесты письма ждал. На полпути нарвались на засаду. Им бы назад повернуть, а Терентий заупрямился: пойдем — и баста. Свернули с дороги в лес. Тут Терентия и снял снайпер.