Подполковник пристально посмотрел Гудериану в лицо.
— Я не хотел говорить об этом, мой генерал.
— Почему?
— Хотя бы потому, что ровно три года спустя, 22 июня 1815 года император Бонапарт отрекся от престола.
У Гудериана дрогнули старческие дряблые веки.
— Колесо вертится, — тихо ответил он.
Слова Либенштейна вселили тревогу. Снова с перебоями, неровно застучало сердце. Не отрываясь от бинокля, смотрел генерал за реку, на пустынную крепость. Брест — это только начало. А потом сотни и сотни километров пространства, огромная и непонятная страна…
Далеко за лесом загудели моторы. Низкие тяжелые звуки грозно плыли в воздухе, и казалось, что от них, а не от ветра мелко трепещет листва.
— Танки выдвигаются на исходный рубеж, — сказал Либенштейн.
— Слишком много шуму, — поморщился Гудериан.
Он первым спустился на землю, снял двумя пальцами паутину, прилипшую к рукаву мундира, и пошел к машине.
Всю обратную дорогу молчали. Навстречу им по шоссе двигалась вереница грузовиков с мотопехотой. Рослые парни сидели тесными рядами, громко кричали, смеялись. Между рядами виднелись трубы минометов и пулеметные стволы. Потом на большой скорости прошли танки, а за ними потянулись бесконечные колонны пехоты. Гудериан вглядывался в лица солдат, сам веселел от их беззаботной уверенности.
Возле штаба, выбравшись из автомобиля, сказал негромко:
— У истории богатый арсенал, подполковник. Она не повторяется, а прокладывает новые пути.
— История движется на штыках наших солдат, господин генерал, — ответил Либенштейн, захлопнув дверцу машины.
В воскресенье Антонина Николаевна спозаранку собралась на реку полоскать белье. Надела выцветшее ситцевое платье, повязала косынкой волосы. Мельком посмотрела в зеркало: то ли выспалась сегодня, то ли платьишко это шло ей — выглядела молодо. И худоба незаметна, и лицо свежее.
Отправились всей семьей. Антонина Николаевна и Григорий Дмитриевич несли плетеную корзину с бельем. Людмилка семенила рядом с отцом, обеими руками прижав к груди рубчатый валек. Славка держался позади с независимым видом. Шел сам по себе, а не с папой и мамой. Он неизвестно когда — и дней-то жарких еще не было — умудрился загореть до черноты, на острых плечах лохматилась облезающая кожа.
На Славке и майка, и вельветовые короткие штаны до колен, и тюбетейка — все старое, вылинявшее и застиранное. Такая уж у него судьба — донашивать одежду старшего брата.
— Не балуем мы его, — сказал, покосившись, Григорий Дмитриевич. — Купила бы ему пару рубашек, что ли.
— А зачем? По деревьям лазить да на траве валяться? Ты его спроси — он и не хочет новых.
— Ну, брюки длинные дай. Неудобно этак: парень почти с меня ростом.
— Лето пробегает. А твой рост не показатель, не такой уж ты великан…
Григорий Дмитриевич хмыкнул, расправил широкие, вислые плечи, чтобы казаться солидней. Был он не выше своей жены и не любил, если ему напоминали об этом.
Утро выдалось нежаркое. Когда солнце исчезало за облаками, становилось даже прохладно. Чуть заметно пахло в воздухе липой: по верхушкам, куда больше падало теплых лучей, липы уже зацветали, а в гущине, в тени, еще ждали своего часа нераспустившиеся тугие бутоны. Тополиный пух белой порошей покрыл дорогу, забил колеи, косыми сугробиками накопился возле заборов.
— Пап, это летний снег, да? — приставала к отцу Людмилка.
Городок наполнялся воскресным шумом: скрипя колесами, тянулись к базару подводы, перекликались хозяйки, спешившие на базар пораньше, чтобы взять мясо получше и молоко посвежее. Григорий Дмитриевич то и дело приподнимал фуражку, здороваясь.
Антонина Николаевна не торопилась, шла степенно. Приятно было показаться на людях вот так, всей семьей, с детьми, с мужем.
С главной улицы можно было свернуть на тропинку вдоль оврага, но Антонина Николаевна решила дойти до переулка, убегавшего вниз, к речке. Не свернула — и пожалела. Навстречу шла Ольга Дьяконская, шла быстро, ни на кого не глядя, чуть откинув назад голову с тяжелым венцом толстых кос.
Увидев Булгаковых, Ольга остановилась, будто запнулась, сделала неуверенный шаг к ним. Краска разом залила лицо, выступила на шее, в вырезе белого платья. Часто подрагивали ресницы, такие неестественно густые и пушистые, что невольно бросались в глаза.
— Здравствуйте, — тихо сказала она, глядя на ноги Антонины Николаевны.
— Здравствуй, дорогая, — кивнула Булгакова, не выпуская из рук корзинку.