— Слушай, ну и нудный же ты! И как это тебя Алена терпит?!
— А она не терпит. Больше. Все. Ушла Алена.
Юрия спрашивают:
— Юрка, а наш как — врет?
— Часто. Как все. Только у него никогда нельзя понять, зачем и врет. Никогда!
— Не умеешь ты пить, жопа с ручкой…
— Д-да. Но зато я умею напиваться!
Задачник по теоретической этике. «Что Вы выбираете: выигрыш авто в лото — но при этом гибнут сто тысяч китайцев, незнаемых, неизвестных, посторонних, даже неприятных? Десять тысяч евреев? А за свое здоровье и жизнь чем вы готовы заплатить?»
— А как насчет хеджирования портфеля ге-ка-о с помощью фьючерсов?
— Увы. Могу гарантировать только личное участие во вторичных торгах ге-ка-о о-эф-зе из дилингового зала.
— В конце концов, все это зависит только от нас самих!..
— Увы. Я бы предпочел, чтобы это зависело от кого-нибудь понадежнее.
— Узок круг этих пенсионеров…
— Камень свалился с моей души…
— …И застрял за пазухой.
— Как у тебя машина, в порядке?
— Вчера ездил.
— Ну и как она, бегала хорошо?
— Бегала хорошо… Но была бледная!
— Он же надеется на нас. Он верит в нас…
— Еще чего.
— Да-да! Он же создал нас такими, какие мы есть, а теперь вся надежда только на нас…
Все молчат. Потом кто-то говорит:
— Какого хера! Ведь мы же ничего не можем!
Диалог типа:
— Кто такой Брэдбери?
— Психиатр.
— ?
— Ну, писатель.
— И что он написал?
— «Записки сумасшедшего».
— Мать-перемать! Ну давайте вместе — надуемся и сотворим чего-нибудь всемирно-исторического! Ну, референдум этот, хренов.
— А чего ты от него хочешь? «Нет-нет-нет»? Или «Да-да-да»?
— Да и зачем он нам? И конкретно — мне?..
— Вадька говорил мне когда-то, что эта Равнодействующая — как бетонная труба. Туннель. И ты в нем как крыса. Кругом стены, а впереди — ма-аленькая светлая дырочка. У него, говорит, клаустрофобия от этого ощущения начиналась.
— А интересно, что было бы, если бы у Николая хватило сообразительности дать Александру Сергеевичу камергера вместо камер-юнкера?
— …А я только в старости узнал, что Ольга, оказывается, была сестра Татьяны…
— Картина, достойная кисти пера!
— Самсон, раздирающий пасть манекену-пис…
— Пол Пот, в молодости Салот Сар, был изначально мягкий, интеллигентный, скромный человек, любящий отец.
— Ну что, надундолил в штаны?
— Горе мое, смешанное с радостью, образует взрывчатую смесь.
— Он отдал дань обаянию моей личности.
— Гордость составляет отличительную черту ее физиономии. (Секретарь французского посла о Екатерине II.)
— …Мне чудится иногда, что я пилот космического корабля, сижу в своей квартире, как за стальными стенами, в маленьком, узком, уютном мирке, а там, за стенами — кишит и булькает совершенно чужая, невообразимая, непонятная, страшноватая жизнь. Бродят какие-то существа, похожие на людей, но не люди, гуманоиды, на двух ногах, но с когтями и клыками и с психологией, абсолютно недоступной пониманию…
— Совершая глазами многозначительные проблески и высверки…
— Селявив Селявивыч.
— Что было раньше — курица или яйцо? Конечно же, яйцо. Кур еще и в помине не было, а звероящеры уже вовсю несли яйца.
ГЛАВА 6. Сломленный Вадим глазами Роберта (и Стэна) у Вадима дома. Тут же главы из дневников и куски из «Белого Ферзя». Роберт пытается расшифровать: «Их было двое, они добивались от него чего-то страшного…»
Вадим: человек тихий, невзрачный, незаметный до такой степени, что иногда вообще невидим. Он и раньше был таким, а теперь его совсем стерли, как старый пятак. Он стал стариком. Он легко теряет контроль над своим лицом и становится похожим на растерянного и даже угодливого старичка-бомжа.
А раньше Вадим был выдумщик: в его дневниках смесь реальности и выдумки — в том числе история с палаткой и деритринитацией. И еще: начало романа о человеке с подсаженной психикой — «Максим», Гнилой архипелаг, глаза, как издыхающие головастики.
…………………………………….
ГЛАВА N. Беседа с сынишкой Аятоллы. Колебания — сломать его или нет. Ночь патриарха.
Маленькая комнатка без окон, чулан, заставленный стеллажами, где стоит компьютер (программа CROSWORD) и развешаны по стенам, поверх стеллажей, бесчисленные шерстяные хвосты, длинные, в три ряда петель, серо-черные, как вшивые косы кочевника.
СУТЬ СЮЖЕТА.
1. Аятолла в процессе подготовки к «референдуму» выходит на Вадима, о «магических» свойствах которого знает через общих с Лахесисом знакомых. Он то ли испугом, то ли прямой покупкой ломает Вадима, «опускает» его. Вадим нацеливается уехать за бугор.
2. Одновременно Аятолла выходит на старого учителя (Лахесиса), чтобы тот сформировал судьбу его (Аятоллы) сынишки.
3. Лахесис, узнав о нравственной гибели Вадима, приходит в ярость и дает своим ученикам приказ найти и покарать обидчика.
4. Ученики выполняют приказ, но узнав, с кем придется иметь дело, накладывают в штаны (бессилие сильных).
5. В ярости Лахесис принимает решение покарать Аятоллу лично — изуродовав судьбу его сына.
6. Но тут выясняется, что Аятолла — сам ученик Лахесиса в прошлом, а сын обещает стать новым Лахесисом. И наш герой уходит себе в комнату — составлять кроссворды.
Как КОНКРЕТНО показать бессилие?
— Неспособность изменить ближайшую историю? (Референдум.)
— Неспособность разрядить свое благородное негодование?
— Неспособность наказать зло и грех, не наказывая одновременно добро и святость?
И старые, еще машинописные страницы. Два повествования. И то и другое относятся к экспедиции БНа на Северный Кавказ. Оба они были использованы при написании дневника Вадима. Первый содержит выдуманный рассказ:
Ночью я проснулся от какого-то постороннего звука и некоторое время лежал, прислушиваясь. Звук не повторялся. Было очень тихо, только ветер, налетая, шелестел полами палатки, как будто кто-то ходил вокруг и шарил мягкими руками по стенам. Мне стало жутковато. В долине залаял шакал. На соседней раскладушке ворочался Костя, забормотал, заскрипел лопнувшими пружинами и снова затих, еле слышно посапывая.
Я поднялся, опираясь руками на алюминиевые трубки раскладушки и сел, не вылезая из мешка. Трубки были шершавые и холодные. Вообще было холодно, и меня начала бить дрожь.
Я в общем-то человек невеликой смелости. Конечно, если надо, я сумею сделать вид, что мне не страшно, а, скажем, вкусно, но когда остаешься один на один с собой, то приходится быть честным. Правда, сейчас я был не один. Мне стоило только протянуть руку и я разбудил бы Костю — человека сильного, злого и дерзкого, с которым нечего было бояться даже здесь, в этих забытых богом мокрых горах, похожих на огромные травянистые холмы, где ничего не было, кроме очень плохих дорог, свирепых маленьких пчел и неприветливых пастухов — местных жителей, которых Костя называл «неграми». Себя он считал Человеком на белом коне — это случается с красивыми мускулистыми парнями, в ту пору жизни, когда им везет.
Я не стал будить Костю. Стараясь не шуметь, я выбрался из мешка, натянул сапоги и снял с гвоздика на столбе Костину старую мелкокалиберную винтовку с обоймой на пять пуль. Конечно, неприятно быть трусоватым, но если тебе вчера не дают воды, а только смотрят прищуренными азиатскими глазами, сегодня — рассказывают, что под Гудаутой телегу с двумя русскими сбросили в пропасть, а завтра — что кто-то разрушил дорогу на Чоксан так, что ездить стало невозможно — тогда, знаете, хочется быть осторожным. Как-то знаете, хочется уповать больше не на интернациональную солидарность трудящихся, а на что-нибудь вещественное. Стыдно так говорить, но я же предупредил, что я человек невеликой храбрости. Берсеркьера из меня явно не получилось.
Снаружи была ясная лунная ночь. Мертво поблескивал снег на склонах Кинжала, но в долине лежали облака и заслоняли главный хребет. Вокруг было всё черно-бело-голубым и неверным. Я посмотрел на свою тень — она была голубоватая и тоже неверная — и пошел вокруг палатки. На траве серебрился иней. Канаты-растяжки тоже были покрыты инеем и коробились от холода. Вокруг луны белел большой размытый круги небо было светлое со слабыми немигающими звездами.