— Ночью был дождь, — сказал я Вите.
— Да-а… Надо все-таки пробиться.
— Надо бы, — сказал я без энтузиазма. Мне вдруг захотелось остаться в городе еще на денек. Побродить по парку, сходить в кино, посидеть в ресторане и вообще.
Мы забрались в машину и курили, поглядывая, не идет ли Юра. Он наконец появился с промасленным пакетом в руке, веселый бодрый. Он уселся за руль, поерзал, завел машину, и мы поехал Мы вернулись к Базе, миновали ее и выкатились на грязную дорогу, ведущую к горе.
Сразу стало ясно, что машина перегружена. На колдобинах она плавно приседала, и что-то стукало внизу под днищем. Мотор завывал. Юра крутил баранку, объезжая какие-то мрачного вида ямы, наполненные водой и грязью. Справа и слева тянулись поля кукурузы, а вдали виднелись какие-то синие холмы. Впрочем, я видел все это, только если съезжал на дно кузова. Если я сидел нормально, то видел только грязную дорогу. Вообще, было весело, и мы все время бодро материли Юру, когда он вваливался в очередную яму.
— Ну и дорога, — говорил он. — Триста лет здесь живут обалдуи, дорогу нормальную не могут сделать. Ни фига нам не проехать, Виктор Борисович.
Когда мы свернули с дороги на главную улицу Каменномоста, машину сразу стало трясти на крупном булыжнике, а я высунулся и шоковое окно и старался рассмотреть грузовик Володи около чайной.
— Да там он! — сказал Юра. — Я Володьку знаю — если ему сказано — к трем, значит он и будет к трем.
Справа и слева вдоль улицы тянулись невысокие и негустые деревца, какие-то чахлые и пыльные на вид. Улица была серенькая, и небо было серенькое, и вдоль улицы брели люди — тоже серенькие и не очень чистые.
— Вон он, — сказал Юра, и тут я тоже увидел Володин фургон около чайной. Мы подъехали, Юра лихо затормозил и сразу принялся гудеть. В грузовике никого не было, только из крытого кузова затявкал Мишкин Джамах.
— В чайной сидят, — сказал Юра и заглушил мотор. — Полезли, что ли, начальник.
Я представил себе Володю и Мишку в чайной и сказал:
— Вот что, Юра. Ты иди и позови их сюда. Скажи, что надо ехать.
— Да пойдем вместе. Поесть надо.
— Нет, сразу поедем. Нечего здесь есть. Поедим в лагере, — я начал злиться в предчувствии неприятностей. Я уже жалел, что назначил рандеву около чайной.
Юра с раздражающей неторопливостью поставил машину на ручной тормоз, вытащил ключ из замка зажигания, открыл дверцу и принялся копаться под сиденьем. Я хмуро молчал и смотрел на улицу. Перед чайной никого не было, зато напротив через дорогу стояли и сидели люди, одетые пестро и грязно. Несколько женщин-балкарок торговали маленькими зелеными яблоками. Яблоки лежали перед ними горкой на мешковине, а мешковина была разостлана прямо на земле. Люди молчали и смотрели на нашу машину. Все они ждали попутку до Харбаза.
— Вот они, тепленькие, — сообщил Юра и хохотнул. Дверь чайной распахнулась и появился багровый Володя. Он с трудом пролез в дверь, держа перед собой под мышки Мишку. Мишка, едва перебирая ногами, волокся по земле. Воротнику него был расстегнут, глаза полузакрыты, с отвалившейся челюсти тянулась липкая слюна. Готов, паршивец, подумал я с ненавистью. Сопляк вонючий, начальничек. Из рук Мишки вывалился большой охотничий по сии поры не зарегистрированный кинжал и с лязгом покатился по ступенькам.
— Растудыт-твою! — прохрипел Володя, взвалил Мишку на плечо и понес его к машине. Я вылез и, стиснув зубы, пошел ему: навстречу.
— А, Борька! — сказал Володя. Вид его на мгновение стал виноватым. — Вот Михаил трам-тара-рам…
Я, не глядя на него, прошел к крыльцу и подобрал кинжал. Володя впихивал бесчувственного Мишку в кабину. Люди с противоположной стороны улицы тихо смотрели на эту сцену. Со стороны это, наверное, выглядело забавно, но они не смеялись. Может быть, привыкли. Я встал перед Володей и сказал нарочито негромко:
— Хватит, поехали.
— Ну, что ты, Борис, — горячо заговорил Володя. — Там выпивка осталась, закуска. Пошли, не пропадать же деньгам.
— Хватит, поехали, — сказал я. Рядом с Володей появился откуда-то паренек в возрасте Мишки с серьезным лицом. Он стоял и слушал. Чем-то он показался мне симпатичным, но я тут же забыл о нем.
— Боря, в самом деле, пойдем немножко поедим, — быстро заговорил Юра. — Ну Мишка перехватил, ну пусть лежит.
— Ладно, — сказал я. — Идите доедайте. Но смотри, Юрка, я на тебя рассчитываю…
— Ну, спрашиваешь! Ясное дело, ты же меня знаешь…
— Эх, Борька! — завопил Володя. — Хороший ты человек. Ну пошли выпьем, не обижай!
— Иди, иди, — сказал я сдерживаясь. Я лопался от злости, но ничего не мог поделать. Не умел. Они были сильнее меня, и им было наплевать на всё.
Я снова уселся в машину. Мне было стыдно этих простых грязноватых людей на улице. Наши машины были с московским номером,[26] я был в очках и, несмотря на небритую морду, ватник и сапоги, несомненно выглядел интеллигентом. Цивилизация. Сволочи. Серьезный парень возился с Мишкой в кабине рядом. Я искоса на поглядел на него. Он укладывал Мишку поудобнее. Я понял, чем он мне понравился — он был трезвый.
— Я Мишкин приятель, — сказал он. — Я поеду с вами, помогу вам разобрать лагерь и вообще хочется посмотреть как и что.
— Ладно, — сказал я угрюмо. Я посмотрел на часы, было половина третьего.
К отрывкам из дневника прилагается страница, пожелтевшая от времени, заполненная карандашными записями:
Всю последнюю неделю шел дождь. Он начинался утром и моросил весь день. Все было мокрое и холодное. Под сапогами хлюпала мокрая земля. Мы сидели в палатках над примусами.
По-моему, многие считают, что в экспедиции самое страшное — это разнообразные опасности. Например, в горах — пропасти, грозы, дикие звери.
Юра, весело напевая, тронул машину, и я оглянулся на лагерь. Бедный Тишуй все стоял у палатки — нелепый и длинный, непонятно на кого похожий в грязных штанах и в ватном жилете. На голове у него была ушанка с оттопыренным ухом, а сапоги были сырые от мокрой травы. Он увидел, что я смотрю на него и жалостно заулыбался и помахал рукой. Я тоже помахал ему и отвернулся. Машина с ревом катилась под гору, по черной колее, которую мы наездили здесь среди травы за месяц. Колея была очень черная и грязная. Вокруг тихо стояли розовые и черно-синие горы, солнце было еще низко, и все вокруг было сырое после ночного дождя и всех дождей, которые так надоели за последние дни.
— Сыро все-таки, — сказал я.
— Ничего, — бодро сказал Юра. Он сказал, правда, не «ничего», а гораздо крепче, но я его отлично понял. У него был очень богатый лексикон, но этот лексикон не годится для любого уха. Я-то к этому привык быстро, но я знаю людей, которые никогда не смогли бы привыкнуть.
— Нам такие дороги раз плюнуть, — заявил Юра.
Черновик представляет собой компьютерную распечатку, страницы не пронумерованы, названия и эпиграфов в нем нет, в конце текста стоит дата: 20.04.2002.
Чистовик (также компьютерная распечатка) — уже с названием и эпиграфами, 161 пронумерованная страница, в конце дата: 16.05.2002. Это не вполне чистовик (как известно, в издании приведена другая дата: 3.10.2002), хотя отличается он от опубликованного варианта минимально, в основном финалом, где присутствуют еще отрывки из черновика, позже перенесенные в текст ранее или убранные вообще.
Крупные изменения в черновом тексте (отсутствие или наличие каких-либо отрывков, перенесение частей текста в другие места) приведены ниже.
Во время работы над черновиком уточняется прозвище одного из испытуемых на продление жизни: Сынуля в черновике назывался Профессором и барином. И вместо «Не знаю уж, чей он там был сынуля» в черновике сообщается: «Похоже, он и был профессор». И заголовок «лирического отступления № 3» — не «Главврач, папаша Сынули», а «Главврач, отец Профессора». В повествовании позже появляется еще один Профессор — Интеллигент, вероятно, поэтому первый Профессор был заменен Сынулей, ибо в таком сложном мозаичном повествовании с использованием то имен, то прозвищ дотошный читатель вполне мог себе вообразить, что Интеллигент и является тем самым испытуемым.
26
Опознать московский номер было очень просто: к концу 50-х все московские машины, даже грузовики, имели только один номерной знак, сзади, причем белым по черному. А по всей стране знаки (спереди и сзади) были черным по желтому. (Номерные знаки единого образца — стандарт 1959 г. — внедрялись несколько лет.) —