Когда, открыв книгу, вы читаете: „Множество дополнительных сведений о самом НИИЧАВО, а также о персонажах, его населяющих, содержится в черновиках ПНВС“ или „Дополнительные подробности о Витьке Корнееве можно узнать из его разговора с Приваловым накануне дежурства“, это предполагает, что вы собираетесь включиться в игру и готовы оседлать „машину для путешествий по описываемому времени“.
„Почему бы и нет? — скажете вы. — Такая игра может быть и увлекательна, и полезна“.
Разумеется. Нужно только не забывать, что вместо художественной модели мира (каковой является произведение искусства) вы будете иметь дело с упрощенным переводом этой модели на нехудожественный язык, при котором, как пишет тот же Юрий Лотман, „всегда остается „непереведенный“ остаток — та сверхинформация, которая возможна лишь в художественном тексте“.
Я отношусь с большой симпатией к активности „люденов“. Если молодых людей объединяет интерес и любовь к литературе — что может быть лучше![29] Другое дело, когда речь заходит о практической деятельности, тут меня иногда смущает неясность задач.
Публикуя материалы из архива Стругацких, Светлана Бондаренко пишет: „Это даже не исследование сотворения Стругацкими своих произведений, это только МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЯ. Исследовать будут позже и исследовать будут другие, я же даю только толчок: „Посмотрите, сколько тут интересного для вашей работы““.
Однако в другом месте она сообщает, что Борис Стругацкий не согласился на публикацию черновиков как таковых. „Напишите книгу, — сказал он. — Напишите исследование по рукописям Стругацких, по черновикам. Туда можете включать любые отрывки“.
Я не то чтобы придираюсь к словам. Не в словах тут дело, но невнятность задачи породила невнятность результата. Отсутствие серьезной методологии не дает возможность назвать эти публикации исследованием. Много лет назад в заметке о группе „Людены“, я писал о „презумпции значимости“ (термин придумал Борис Стругацкий). „Презумпция значимости“ и есть методология, положенная в основу „Неизвестных Стругацких“: все, мол, равноценно важно. Если задача исследования — найти „множество дополнительных сведений“, результатом будет — „посмотрите, сколько тут интересного“. С другой стороны, для того чтобы послужить материалом, базой для будущего исследователя, „Неизвестные Стругацкие“ недостаточно объективно-нейтральны.
Я не пытаюсь умалить заслуги Светланы Бондаренко и „люденов“. Работа проделана огромная. И результат получен. Вот только мне не совсем понятно в какой степени этот результат поможет ученым и в какой читателям. Про ученых вопрос оставим в стороне, а о читателях я хочу сказать, что настоящие книги меняются вместе с ними. Возраст, жизненный опыт, новые знания, новые чувства, новые радости и новые страдания все это дает нам возможность прочитать уже знакомую книгу — настоящую книгу — еще раз, по-другому, иначе. Произведение искусства не ребус, там написано именно то что написано, его не надо разгадывать — его нужно читать.
Когда я сообщил Светлане Бондаренко, что отказываюсь прислать для публикации копии имеющихся у меня рукописей, она спросила — почему. Я написал ей письмо о том, что в материалах, находящихся у меня, нет ничего принципиального, ничего увлекательного, меняющего, ниспровергающего. То есть, я не охраняю какие-то секреты. Моя позиция — вопрос убеждений. Но Светлана Бондаренко хотела, чтобы я объяснил свою позицию не ей лично, а читателям „Неизвестных Стругацких“. Таким образом возникла эта заметка.
Я полагаю, что из черновиков „Понедельника“ нельзя узнать ничего „нового о НИИЧАВО и о персонажах, его населяющих“ потому, что НИИЧАВО вместе со всеми персонажами существует только в системе, ограниченной с двух сторон — заглавием в начале и точкой в конце. Эта система прекрасно себе прожила сорок лет и продолжает жить.
В тексте „Миллиарда лет“, например, нет никакого КГБ, никакой политики, „самиздата“, антисоветчины, суда. Историку и психологу, вероятно, интересно будет проанализировать и повесть, и материалы к ней, и обстоятельства процесса Хейфеца, который был и катализатором, и фоном размышлений на тему: как вести себя под давлением. И не просто размышлений — поступков. О подобном анализе, если помните, говорит один из героев самих же Стругацких: „Особенно ценны так называемые творческие личности, перерабатывающие информацию о действительности индивидуально. Сравнивая известное и хорошо изученное явление с отражением этого явления в творчестве этой личности, мы можем многое узнать о психическом аппарате, перерабатывающем информацию“.
Однако для читателя самой повести как 30 лет назад, так и сегодня все это совершенно не важно. „Миллиард лет“ не репортаж о деле Хейфеца, а художественное произведение. Дело Хейфеца сегодня — страница истории. Повесть „За миллиард лет до конца света“ — живая литература.
Или, к слову, еще пример. В „Пикнике на обочине“ имеется эпизодический персонаж „с прямоугольным генеральским лицом“. Зовут этого генерала секретной службы господин Лемхен.
Я помню ухмылку на лице Бориса Натановича, когда он вручал мне папку с „Пикником“. О моих пересечениях с кэгэбэшниками Борис Натанович, разумеется, знал, наставлял, одергивал и однажды, весной 1968 года, остановил меня, не дав совершить мальчишеский поступок, который, вероятно, очень дорого бы мне обошелся. Так что неторопливый и важный Лемхен с прямоугольным генеральским лицом — это была приятельская шутка. Но имеет ли она хоть какое-нибудь значение для читателя „Пикника“? Ровно никакого.
Я ничего не прячу и не скрываю. Но я думаю, что материалы, опубликованные в „Неизвестных Стругацких“, не должны были появляться в массовом издании. Место этим бумагам — академические сборники, монографии или же (надеюсь, такое когда-нибудь произойдет) академическое собрание сочинений братьев Стругацких.
„…Какая-то безмерная скука слышалось в нем, безмерная снисходительность, словно говорил кто-то огромный, презрительный, высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорил через плечо, оторвавшись на минуту от важных забот ради этой раздражившей его, наконец, пустяковины…“
Эта цитата из „Гадких лебедей“ приходит в голову при чтении отповеди господина из Сан-Франциско Михаила Лемхина. Сама идея опубликовать ее под занавес „Неизвестных Стругацких“ вызывает сложные чувства. С одной стороны, да, имеет место точка зрения, более-менее аргументированная, с цитатой из Лотмана, — так почему бы ее не обнародовать? Старался же человек. К тому же и сам г-н Лемхин все-таки причастен Terra Strugatskia, даже некоторым образом ее эпизодический персонаж. С другой же стороны, в попытке использовать вместо послесловия к „НС“ текст, автор которого попирает подошвами не только результаты труда составителя четырехтомника, но и методологическую его основу (делая это с видом носителя Объективной Истины), присутствует оттенок мазохизма.[30]
Безусловно, у г-на Лемхина, отказавшегося (по любой из житейских причин) прислать для „НС“ копии принадлежащих ему рукописей, есть законные основания это сделать, не вдаваясь в мотивы, — и вовсе не обязательно подводить теорию под свое нежелание. Однако оппонент „НС“ вступает в полемику и ведет ее не вполне честно.
Главный тезис г-на Лемхина — черновики и варианты народу не нужны: они способны лишь дезориентировать „массового читателя“, повести его по кривой дорожке ненужных интерпретаций и вывести за очерченные пределы художественного текста. Так что лучше всего „уничтожить все подготовительные и сопутствующие материалы“.
Но что есть, собственно говоря, массовый читатель? Считать ли пять тысяч экземпляров каждого тома „НС“ массовым тиражом? И, более того, являются ли вообще произведения Стругацких — несмотря на их несомненную популярность — массовой литературой?
Даже самый крупный недоброжелатель творчества братьев-фантастов едва ли даст однозначный ответ на эти вопросы, а раз так, то делается шатким базис позиции г-на Лемхина, заранее как бы поделившего читателей Стругацких на „толпу“ и „исследователей“ и отказавшего первым в праве на выход за пределы канона.
29
Покровительственный тон довольно часто встречается при обращении людей, поживших на благословенной американской земле, к бывшим соотечественникам. Но вот что интересно: о каких „молодых людях“ ведет речь г-н Лемхин? Насколько мне известно, он родился в 1949 г., а, скажем, БВИ — в 1951. Да и я (к сожалению) тоже. Видимо, время в Калифорнии течет быстрее. —
30
Поправка: не мазохизма, а предельной профессиональной честности, обостренной щепетильности С. Бондаренко. Я, как редактор, предлагал все материалы М. Лемхина из книги исключить. — В. Д.