Затем инспектор выходит на крыльцо и, как подобает трезвому человеку, вступает в беседу с сенбернаром Лелем, выслушивает его мнение по всяким животрепещущим вопросам и тщетно уговаривает «огласить долину воем или, в крайнем случае, лаем» на пару с ним, инспектором. Тут внезапно Глебски ощущает, что наступило самое время выпить… нет-нет, вовсе не горячего портвейна (портвейн безоговорочно отменяется), а так, вообще, «чего-нибудь горяченького». Имеется в виду, естественно, кофе. О дальнейшем уже говорилось.
Справедливости ради надо заметить, что в одном месте повести горячий портвейн все же уцелел. Это когда инспектор с хозяином (только что от камина) втаскивают в дом полу замерзшего Луарвика. И вот здесь милосердие редакторов восторжествовало над их профессиональными принципами: в качестве первой помощи пострадавшему моментально вливают в рот все же не чашечку кофе, а неизвестно откуда объявившийся стакан горячего портвейна. Во-первых, несчастный случай, во-вторых, что с пришельца возьмешь…
Для полноты картины осталось сказать несколько слов о визите инспектора (уже в ходе расследования) к Брюн. Чадо дю Барнстокра рассказывает, чем занималось в последние часы. Раньше его (ее) поползновения были никуда не годными: «Все настроение пропало, скукотища. Одно и оставалось — пойти к себе, запереться и напиться до чертиков». «И вы напились?» — интересуется инспектор. Ответ утвердительный. В модернизированном варианте ни о каком «напиться» речь уже не идет: всего лишь «запереться» — и только. «И вы заперлись?» — глубокомысленно осведомляется инспектор, которому только что открывали запертую дверь. Но тут он замечает в номере Брюн бутылку и берет ее в руки. В прежнем варианте состав преступления налицо: «Бутылка была основательно почата». В новом варианте все куда как безобиднее: «Бутылка была раскупорена». Надо понимать, что после этого с ней решительно ничего не делали и держали в комнате исключительно как предмет интерьера.
Очень хочется привести одно высказывание Брюн, позволяющее безошибочно определить эволюцию редактирования «Отеля…», — настолько оно наглядно. Итак, чадо вспоминает перипетии вечеринки.
Вариант 1970 г. («Юность»): «Тут подсаживается ко мне в дрезину бухой инспектор полиции».
Вариант 1982 г. («Знание»): «Тут подсаживается ко мне пьяный инспектор полиции».
Вариант 1983 г. («Детская литература»): «Тут подсаживается ко мне инспектор полиции».
Или вот еще один пример, где для наглядности хватит даже двух вариантов — первого и последнего.
«Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. А потом он хватает Мозесиху и волочит ее за портьеру, а я смотрю на эту портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге».
Это журнальный вариант. А вот версия «Детской литературы»:
«Они пляшут, а я смотрю. А потом они оба ныряют за портьеру, а я смотрю на эту портьеру».
Было — хорошо. Стало — никак.
Подобные текстологические упражнения полезны и вот в каком смысле. Легко убеждаешься, что даже попытка изменить сущую мелочь (не влияющую непосредственно на идею или сюжет) может, однако, привести к неприятнейшим последствиям. Скажем, к ощущению психологической недостоверности происходящего. К ощущению, что нормальные люди в подобной ситуации так себя вести и так говорить не могут и не будут. Авторский текст мстит за неуважение к себе. Нарушая его внутреннюю соразмерность, редактор, между прочим, обесценивает и всю собственную работу, по существу расписываясь в профессиональной несостоятельности.
Сходная с вышеописанной картина наблюдается в журнальной публикации рассказа «Подробности жизни Никиты Воронцова» («Знание — сила», 1984, №№ 6 и 7). Положение усугубляется тем, что публикация с искажениями текста была первой для данного произведения, а довольно длительное время — и единственной. Впрочем, даже когда текст журнала еще не с чем было сопоставить, уже возникало ощущение некоей несообразности происходящего в начале рассказа. Вот собрались вместе два достаточно пожилых человека и проводят вдвоем вечер, причем темы разговоров этих немолодых мужчин (да и тональность разговоров) совершенно не укладываются в понятие беседы, что называется, «всухую». Но ни малейших признаков спиртного в тексте нет. От прочтения остается досадное ощущение: «Что-то тут не то…»
С выходом в свет в 1990 году 2-го издания сборника «Поселок на краю Галактики» все сразу же встало на свои места. Там рассказ напечатали без прежних купюр. И, конечно, вовсе не «Дождливым вечером» называлась первая глава, а «Холостяцкий междусобойчик». И застолье там присутствовало надлежащее, и все, что к застолью этому полагалось. И все мысли и интонации сразу же обрели достоверность, потому что была восстановлена внутренняя логика текста, ранее грубо нарушенная редактурой. Да, друзья закусывают, пьют квантум сатис, поют песни — и все это естественно, и небо не валится на землю, и рассказ не превращается в смакование пьяного безобразия. Вот только не покидает раздражение тем, с какой бесцеремонностью читателей отлучили (кого на шесть лет, до появления сборника, а кого и насовсем) от первозданного авторского слова. Впрочем, с неменьшей лихостью журнальный текст был освобожден от малейших намеков на сталинский террор, хотя для идеи рассказа это очень важно: ведь Никита Воронцов каждый раз начинает новую жизнь именно в 1937 году. Но для публикации 1984 года это, конечно, вовсе не удивительно…