Вместо «а как известно, съедобный на чужой планете с голоду не умрет» в рукописи было: «Джулиан, помнится, сформулировал этот биологический принцип так: „Если на чужой планете тебя съели, значит ты не рисковал там умереть от голода“».
Вместо «И потом, все-таки сначала нужно собрать нуль-передатчик…» в рукописи: «Что у них здесь было? Свалка?»
В докладе Зефа о встреченном им в лесу Маке в рукописи были еще такие подробности:
…один раз вытащил его, Зефа, из топи и вдобавок время от времени хватал его, Зефа, под мышку и пробегал с ним шагов по двести-триста. «В первый раз я его чуть не застрелил с перепугу, но потом ничего, привык».
— Поэтому я думаю, что парень здоров как бык, к выродкам никакого отношения не имеет, но здесь у него… — Зеф постучал себя по лбу, — явно не в порядке.
В рукописной правке приведенного отрывка позже были заменены слова Зефа:
Откровенно говоря, когда это случилось в первый раз, я перепугался и чуть не застрелил его, но потом понял, что он не питает ко мне никаких враждебных намерений. Таким образом, — закончил Зеф, — я не думаю, чтобы это был выродок, но боюсь, что психически он не совсем нормален.
По-другому размышлял Гай о строгостях закона: «А Зеф — смертник. Закон беспощаден к смертникам: малейшее нарушение и — смертная казнь. На месте. Гай ощутил даже некоторое сожаление — нет, все было правильно, закон суров, но мудр, и все-таки обидно, что человек таких способностей, могший принести столько пользы, превратился в преступника — по сути дела, из-за какого-то природного недостатка…»
Мысли Максима во время его путешествия в поезде: «В таком мире инженер может быть сколь угодно примитивен» и после — о том, что он там видел: «И эти жуткие приступы религиозного экстаза, похожие на вспышки массового помешательства, когда весь вагон вдруг приходил в нездоровое возбуждение, и все принимались кричать, петь вразнобой, лица покрывались красными пятнами, а многие даже плакали — в такие минуты даже явно добрый и симпатичный Гай становится неприятен, появлялась в нем какая-то враждебность».
Рассказ о пребывании Максима в телецентре в рукописи был другим:
Все рисунки, которые делал Максим, она забирала и куда-то уносила. Максим ничего не имел против. Он удивлялся, почему это интересует только стюардессу. Он удивлялся, почему только стюардесса хоть немного, но все-таки занимается с ним языком, да и то просто для удобства общения. Он удивлялся тому равнодушию, с которым профессор Мего, он же Бегемот, смотрел на расчерченные Максимом таблицу Менделеева, схему позитронного эмиттера, классическую диаграмму исторических последовательностей, карту местной солнечной системы со всеми шестью планетами. То есть можно было предположить, что Бегемот работает по тщательно продуманной и глубоко обоснованной программе и не желает отвлекаться на мелочи и перескакивать через ступени. По-видимому, Бегемот очень большое значение придавал ежедневным четырехчасовым сеансам ментовизирования, это было понятно, потому что ментовизор позволял проникнуть очень глубоко в воспоминания Максима и получить весьма отчетливые представления Максима о мире, из которого он пришел. Но создавалось впечатление, что Бегемоту было невдомек, что такого рода данные являются очень субъективными и, по сути дела, дают представление лишь о частностях мира Земли, оставляя в стороне самое важное, основу основ жизни человечества. К тому же, как известно, самыми яркими впечатлениями являются самые свежие, и на экране ментовизора зачастую, помимо воли Максима, появлялись преимущественно виды чужих планет, где ему приходилось труднее всего. Максим серьезно опасался, что у Бегемота и его сотрудников возникнут совершенно превратные представления о роли космических исследований в жизни человечества, и это тем более беспокоило его, что Бегемот совершенно явно старался поощрить именно воспоминания такого рода — он радостно хлопал себя обеими ладонями по лысине, когда на экране Максим взрывал на воздух ледяную скалу, придавившую корабль, или разносил скорчером[74] в клочья панцирного волка. Зрелище хромосферного протуберанца вызвало у него такой восторг, словно он никогда в жизни не видел ничего подобного. И очень нравились ему любовные сцены, заимствованные Максимом главным образом из литературы специально для того, чтобы дать аборигенам какое-то представление об эмоциональной жизни человечества. В конце концов — ладно, для начала контакта годится и это, и можно только радоваться, что у аборигенов развито ментовидение, но нельзя же ограничиваться только этим. Сейчас еще ничего нельзя сказать о психологии аборигенов, но они — совершенные гуманоиды, может быть даже генетически, и психология их не может сильно отличаться от нашей, и потому тем более удивительно то безразличие, с которым профессор Бегемот относится к другим линиям контакта: взаимному изучению языка — прежде всего, к взаимному — ВЗАИМНОМУ — обмену информацией, и все такое. Либо они находятся на перекрестке неведомых межзвездных трасс, и пришельцы из других миров для них совершенно рядовое явление, ради которого не стоит особенно огород городить, либо у них есть какие-то основания — внутреннего, социального или политического порядка — не торопиться с контактом, и тогда вся возня, которую разводит вокруг ментовизора профессор Бегемот, является просто оттяжкой, в течение которой некоторые высокие инстанции решают мою судьбу.
Трудно было отдать предпочтение какой-то одной гипотезе. С одной стороны — быстрота, с которой явные неспециалисты, люди в форменной одежде (то ли военные, то ли мелкие чиновники) разобрались в ситуации, очень быстро и без ахов и охов быстренько направили его сюда, говорит об определенном навыке обращения с инопланетными существами. С другой стороны — странная и неприятная сцена, имевшая место в дурно пахнущем казенном помещении, когда люди со светлыми пуговицами принялись вдруг вразнобой кричать и вопить неприятными голосами, надсаживаясь до хрипа, а потом Гай, такой симпатичный, добрый, красивый парень, вдруг ни с того ни с сего принялся избивать рыжебородого Зефа, а тот почему-то даже не сопротивлялся, сцена, оставившая самое странное и неприятное впечатление, говорила о возможности какого-то социального неустройства, какой-то социальной болезненности в этом мире, особенно если вспомнить радиоактивную реку, железного дракона на перекрестке, всеобщее загрязнение воздуха и плотность, а равно и неопрятность пассажиров в поезде. По-видимому, хвастаться им здесь было особенно нечем. Отсюда, возможно, изоляция Максима в этом пятиэтажном термитнике с плохой вентиляцией и стремление не к обмену, а к выкачиванию информации. Не исключено, что какие-нибудь негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по себе настолько дурное воспоминание, что теперь аборигены относятся ко всему инопланетному с определенным и оправданным недоверием.
В рукописи была и фраза, повествующая о том, что критическая оценка действительности хотя бы изредка, но в этом мире все же присутствовала: «Бой боем, а чистота чистотой. Всякое бывало в истории Гвардии, и было о чем поговорить гвардейцам в казармах после отбоя».
В рукописи Максим говорит Гаю не «На службе одно, дома другое. Зачем?», а «Но ведь это формальность. Нельзя же быть таким формальным. Ты меня любишь, я знаю, а если бы тебе понравился еще какой-нибудь рядовой?», на что получает ответ: «В рядовом мне может нравиться только слепое повиновение и железная…»
74
Пользуюсь случаем исправить свою ошибку. В одном из примечаний к первой книге я утверждал, что скорчер фигурирует только в ПКБ и ЖВМ. — В. Д.