О подчинении командиру Гай говорит: «Видишь ли, Мак, — сказал он, старательно отводя глаза от честного взгляда этого милого чудака, — в бою, конечно, всякое может случиться. Но это исключение. А как правило, ты должен согласиться, что начальник всегда знает больше подчиненных. Ведь ты должен согласиться, что я знаю больше любого солдата в секции, кроме, может быть, тебя». А после предложения Максима завезти ребят в казарму и поехать домой — повидаться с Радой, Гай захотел «разразиться двенадцатым параграфом устава внутренней службы и девятым параграфом дисциплинарного устава», но не успел. Во время поездки на грузовике: «Кадет Мак Сим умел сохранять равновесие в любых условиях, но вот помощник капрала, действительный рядовой гвардии Панди большую часть пути провел в воздухе и на коленях соседей. Слово „массаракш“ с самыми различными интонациями доносилось со всех сторон».
«У нас все не так», — говорит Максим Гаю. Гай, чтобы сменить тему, спрашивает, как его рана. В черновике же был еще такой диалог:
— Где это — у вас?
— Там, откуда я прибыл.
Опять у него начинается, с тревогой подумал Гай, но осведомился с деланной небрежностью:
— У вас в бою рядовые делают замечания начальнику?
— Что ты! — сказал Максим, рассмеявшись. — У нас давным-давно нет никаких боев. У нас уже много-много веков назад исчезли все внутренние враги. Да и внешние тоже.
— Гм… — сказал Гай. — Вот оно и чувствуется. — Он помолчал. — А как у тебя со здоровьем? Жалоб нет?
— Со здоровьем? — удивился Максим. — Что у меня может быть со здоровьем? Ах да, понимаю… Нет, насчет моего здоровья ты не беспокойся.
Различные дополнения есть в тексте рукописи и относительно постепенного узнавания Максимом мира Саракша.
Он неплохо изучил язык, прочел несколько книжек — чрезвычайно убогих по содержанию, да и по форме, познакомился с системой счета и понемногу уяснил себе наконец свое положение.
<…> И только еще несколько дней спустя, когда он прочел книгу про офицера, который сошел с ума, потерял семью и, безумный, собрал отряд таких же безумных и совершил героические подвиги в тылу врага, он увеличил свой словарный запас достаточно, чтобы объясниться по поводу этих странных передач. Он понял, что это были за передачи и был шокирован. Он даже не поверил. Оказывается, передавались ментораммы психически больных…
<…> как это ни было тяжело, ему пришлось прийти к мысли о том, что постройка нуль-передатчика откладывается на неопределенное время, и сам он застрял здесь, по-видимому, надолго и, может быть, массаракш, навсегда. Мысль эта на несколько суток совершенно выбила его из колеи. Он перестал заниматься, часами молча просиживал перед окном, ничего не видя и ничего не понимая, потом срывался, уходил, бродил бесцельно по городу, возвращался, ложился на свою убогую складную кровать, пытался заснуть, забыться, один раз даже поплакал в подушку… Гай, как гвардеец и будущий офицер, решил, что Мак заболел, и принялся пичкать его какими-то лекарствами, которые выпрашивал у ротного лекаря. Максим покорно глотал пилюли, травился и, может быть, действительно заболел бы, если бы не вмешалась Рада. Рада его спасла, спасла от единственной смертельной болезни землянина — от отчаяния. У него больше не было матери — она стала его матерью. У него больше не было дома — она сделала свою убогую комнатку его домом. У него больше не было друзей — она стала его первым другом.
<…> Но пока я жив и держу себя в руках, ничто не потеряно. Обитаемый остров не умеет помочь мне. Ладно, отложим пока вопрос о помощи. Забудем пока о Земле. Постараемся сохранить ясную голову и найти цель.
<…> Максим слушал Гая, этого красивого, нервного, вдохновенного мальчика, готового умереть для того, чтобы вернуть своей стране — пусть даже только своей стране, а не миру, он еще не дорос до этого — полноту счастья, независимость от угроз, спокойствие и процветание. Гай придавал огромное значение борьбе с внутренними врагами. Его славное лицо искажалось ненавистью, когда он говорил о скрытых выродках, о мерзавцах, хуже всякого Крысолова, о беспощадных бандитах, пытающихся подорвать самую основу обороны — систему противобаллистической защиты, дающую стране пусть худой, но все-таки мир. Именно эта система ПБЗ, с невероятными трудами созданная в последние годы войны, прекратила военные действия, и с тех пор трудами Неизвестных Отцов эта система непрерывно расширялась и совершенствовалась. И теперь эти мерзавцы, несомненно связанные с Хонти и Парабайей, устраивают взрывы Отражательных Башен ПБЗ, негодяи, убийцы детей и женщин…
<…> Он восхищался, и ужасался, и поражался их оптимизмом. Это были настоящие люди, люди с большой буквы, уверенные, что они выдержат все и готовые выдержать все. То, что казалось ему страшным и невозможным, Гай отметал презрительным движением руки. Он не боялся новой войны, он точно знал, что она будет, он был уверен, что Неизвестные Отцы уже сделали главное для предотвращения мировой гибели и теперь дело за ним. За Гаем.
<…> Именно в такие вот моменты [моменты экстаза у окружающих. — С. Б.] его особенно сильно мучило сомнение, правильно ли он выбрал путь в этом мире и не тратит ли он здесь драгоценное время, которое можно было бы использовать для помощи этому человечеству более рационально.
<…> Он даже несколько увлекся: мобилизовал всю мощь своих легких и голосовых связок, чтобы перекричать полк. «Вперед, бесстрашные!»…
В рукописи разговор перед допросом был не о диспуте на собрании:
«Ты будешь сегодня в собрании, Чачу?» — спрашивал командир полка. «У меня свидание», — ответствовал лейтенант, закуривши новую сигарету. «Напрасно, сегодня там будет мадам». — «Ты поздно спохватился. Я уже потерял ее благосклонность по твоей милости». — «Благосклонность — не деньги, — глубокомысленно заметил штатский. — Чем труднее ее потерять, тем легче найти». — «У нас в Гвардии это не так», — сухо сказал лейтенант. «Право же, господа, — капризным голосом произнес командир. — Давайте встретимся сегодня в собрании…» — «Я слышал, свежие креветки привезли», — не переставая рыться в бумагах заметил адъютант. «Под пиво, а? Лейтенант!» — поддержал его штатский. «Нет, господа, — сказал лейтенант. — У меня одно слово, и я его уже дал».
И после обеда военные спорят несколько по-другому:
Офицеры вернулись в прекрасном настроении, ковыряя в зубах и благодушно споря о способе не то приготовления, не то употребления какого-то кушанья. Самых крайних мнений придерживались адъютант и лейтенант Чачу. Адъютант требовал какой-то немыслимой тонкости и ссылался на довоенные поваренные книги, которых был большой знаток. Лейтенант же исходил из того, что была бы водка или, по крайней мере, пиво, а что касается жратвы, то в восемьдесят четвертом они лепили сырое тесто прямо на лобовую броню, а потом пальчики облизывали. Капитан и штатский стояли на умеренных позициях. Они считали, что гвардейский дух — гвардейским духом, но гвардейская кухня всегда была на высоте, что однако ни в какой мере не опровергает самодовлеющей ценности водки, пива, а также вина каких-то особых виноградников. Максим слушал их сначала даже с интересом, а потом вдруг его осенило, что эти люди только что приговорили человека к смертной казни и сейчас им еще предстоит судить женщину и тоже осудить ее на уничтожение или на каторгу. Он встретился глазами с лейтенантом, и тот, словно угадав его мысли, сыто и спокойно улыбнулся.
— Надо, однако, кончать, — спохватился капитан.
— Ну да, они же, бедные, ждут, — сказал лейтенант, глядя на Максима.
Капитан изумленно поморгал, пожал плечами и приказал адъютанту вызывать следующего.
В рукописи при допросе у террористов объяснение Максима было более беспомощным: «Я отпустил их, потому что нечестно расстреливать людей только за то, что у них болит голова. Поэтому меня расстреляли». Там же было и дополнение:
— Кто такой Гай? — спросил широкоплечий.
— Капрал Гвардии, мой друг. Он хороший парень, но он обманут, как многие.
— Почему обманут?
— Я уже говорил об этом. Вас ненавидят. Обвинения самые нелепые, но ненависть настоящая, непритворная. Я тоже не любил вас и считал врагами — до тех пор, пока не увидел на суде.