В начале беседы с бургомистром о статье против мокрецов Банев заявляет на длинную речь бургомистра: «Давайте говорить просто…» В рукописи он добавляет: «Я не избиратель и не министр иностранных дел». Далее, подстраиваясь под бургомистра, Банев с издевкой говорит: «Вы ведь знаете, мы, писатели, народ неподкупный, действуем исключительно по велению совести».
Голем и Банев беседуют о молодом человеке в очках и Паворе. В рукописи было дополнение:
— Ладно, — сказал Виктор. — Значит, генерал Пферд… Ага, — сказал он. — И этот молодой человек с портфелем… Вот оно что! Значит, это у вас просто военная лаборатория. Понятно… А Павор, значит, не военный. Он знает, кто этот тип в очках и с портфелем?
— Думаю, да, — сказал Голем. — Во всяком случае, он пытался проникнуть к нему в номер. Это я сам видел.
— Ну и что? — заинтересовался Виктор.
— Не получилось.
— Так, Павор, значит, не военный, — повторил Виктор. — А этот тип знает, кто такой Павор?
Убирается изложение бородатого анекдота (впрочем, может быть, в то время он был новым?) во время разговора Дианы и Виктора утром, когда Виктор бреется:
— Вспомнила анекдот про мужа, который бреется утром.
— Изложи.
— Морщится он от боли, страдает и спрашивает жену: «Хотела бы ты быть мужчиной, кошечка?» А жена отвечает: «А ты, милый?»
— Пардон, — сказал Виктор. — Я не понимаю.
Начало разговора Банева с Зурзмансором в рукописи было описано несколько по-другому:
Он тут же увидел его: человек из лепрозория сидел за служебным столиком в дальнем углу, где обычно Диана кормила Виктора. Он поднялся им навстречу. Это был тот самый желтолицый обладатель орлиного профиля, и на нем был вечерний черный костюм, и он был в черных перчатках и руки не подал, просто поклонился и сказал отчетливо, но негромко:
— Здравствуйте, рад вас видеть.
— Банев, — представился Виктор, ощущая некоторое разочарование. Он ожидал, что это будет настоящий мокрец.
— Мы, собственно, уже знакомы, — сказал человек из лепрозория. Я Зурзмансор.
Виктор постарался не выдать своего замешательства. Они сели, разобрали салфетки, и официантка принесла суп. Ладно, подумал Виктор, значит вот они какие без повязки. Подожди, а где его «очки»? У Зурзмансора не было «очков», можно было подумать, будто они расплылись по всему лицу и окрасили кожу в желтоватый цвет.
— Ирма передает вам привет, — сказал Зурзмансор, разламывая кусочек хлеба. — Просит не беспокоиться.
— Спасибо, — медленно сказал Виктор. Так, подумал он, значит, он знал, что увидит меня. И может быть, даже хотел увидеть меня. Ну, тогда пусть он и начинает. Виктор деликатно глотал диетический суп, помалкивал и краем глаза следил, как Диана со странной, какой-то материнской улыбкой смотрит то на него, то на человека из лепрозория. Это было неприятно. Виктор почувствовал что-то вроде ревности, но постарался отогнать это ощущение. Зурзмансор ел, не снимая перчаток. В том, как он орудовал ложкой, как аккуратно ломал хлеб, как пользовался салфеткой, чувствовалось хорошее воспитание. Несколько раз он взглядывал на Виктора — без улыбки, но с каким-то юмористическим выражением в глазах.
Принесли второе. Внимательно следя за собой, Виктор принялся резать мясо. Очень весело, думал он. За столом не угасала оживленная беседа. Бутылки ходили по кругу, градом сыпались остроумные шутки… За длинными столами дружно и простодушно чавкали «Братья по разуму», гремя ножами и вилками.
— Как продвигается работа над статьей? — спросил Зурзмансор.
Виктор угрюмо посмотрел на него. Нет, это была не насмешка. И не просто праздный вопрос, чтобы завязать беседу. Человеку из лепрозория, кажется, действительно было любопытно узнать, как продвигается работа над статьей. Даже доктор Голем — и тот трепло, подумал Виктор.
А после разговора, когда Диана сказала Баневу, что любит его за то, что он нужен таким людям, Банев не говорит с сарказмом: «Интеллектуалы… Новые калифы на час», а:
— Значит, все-таки стоит жить на свете? — спросил он недоверчиво.
— Да, — сказала она.
— Значит, есть смысл жизни?
— Конечно, — сказала она.
— Эх, за машинку бы сейчас, — сказал Виктор. — Только все это болтовня. Пока я доберусь до машинки, мне расхочется.
На вопрос долговязого, прилично ли платят за писания Баневу, последний отвечает в рукописи: «Жить можно». В части опубликованных вариантов вместо ответа в тексте стоит многоточие, в части: «Ком си, ком са».
Интересны и подробности разговора Банева с Големом после ареста Павора. Банев, предлагая Голему напиться, в рукописи добавляет: «Будем, как этот счастливчик Р. Квадрига». Размышления Банева по поводу понимания и непонимания были подробнее (убранное Авторами позже — выделено):
— Это удивительный парадокс, Голем, — сказал он. — Было время, когда я все понимал. Мне было шестнадцать лет, я был старшим рыцарем Легиона, я абсолютно все понимал, и я был никому не нужен! В одной драке мне проломили голову, я месяц пролежал в больнице, и все шло своим чередом: Легион победно двигался вперед без меня, господин президент неумолимо становился господином президентом — и опять же без меня. Все прекрасно обходились без меня. Потом то же самое повторилось на войне. Я офицерил, ПРОЯВЛЯЛ ЧУДЕСА ХРАБРОСТИ, хватал ордена и при этом, естественно, все понимал. Мне прострелили грудь, я угодил в госпиталь, и что же, МЫ ПРОИГРАЛИ ВОЙНУ? СДАЛИ ИЗ-ЗА ЭТОГО ХОТЬ ОДИН НАСЕЛЕННЫЙ ПУНКТ? Кто-нибудь побеспокоился, заинтересовался, где Банев, куда делся наш Банев, наш храбрый, все понимающий Банев? Ни хрена подобного. А вот когда я перестал понимать что бы то ни было — о, тогда все переменилось.
Вместо высказывания предположений, чем занимаются мокрецы и генерал Пферд, Банев прямо спрашивает Голема:
<…> Слушайте, Голем, вам нравятся мокрецы?
— Да, — сказал Голем.
— За что?
И далее Голем уже предлагает: не рассказать ли Баневу, что он думает о мокрецах. После этого в окончательном варианте идет: «Валяйте, — согласился Виктор. — Только больше не врите». В рукописи: «Еще бы, — произнес Виктор и даже протрезвел».
В окончательном варианте в это время Баневу звонит бывшая супруга, а затем Голем не столько говорит о мокрецах, сколько спорит с Баневым, изредка вставляя какие-то сведения, по которым можно лишь предполагать, кто такие мокрецы. В рукописи же разговор идет более прямой и откровенный:
— Рассказывайте, — потребовал он. — Ах да, я должен спрашивать…
— Четыре вопроса, — сказал Голем. — Не больше.
— Ладно, — сказал Виктор. — Первый: они люди?
— Не совсем, — сказал Голем.
— Роботы?
— Это уже второй вопрос.
— Нет-нет, это все первый. Люди они или роботы?
— Они не роботы, — сказал Голем. — Что за идиотская мысль?
— Очковая болезнь — это действительно болезнь?
— Не совсем, — сказал Голем. — Точнее, в известном смысле.
— Слушайте, — рассердился Виктор. — Отвечать так отвечать.
— А вы спрашивайте как следует.
— Ну, они больны? У них болит что-нибудь?
— Я могу вам рассказать симптомы, хотите? Это везде опубликовано.
— Ну, расскажите, — сказал Виктор. — Только без терминов.
— Сначала изменение кожи. Прыщи, волдыри, особенно на руках и на ногах, иногда гнойные язвы…
— Слушайте, Голем, а это вообще важно?
— Для чего?
— Для сути, — сказал Виктор.
— Для сути — нет, — ответил Голем. — Я думал, вам это интересно.
— Я хочу понять суть, — сказал Виктор. — Что это значит — не совсем люди?
— Следующая ступень, — сказал Голем. — Вот люди — это не совсем обезьяны, а мокрецы — это не совсем люди.
— Позвольте, — сказал Виктор. — Люди — это совсем не обезьяны.
— Вы так полагаете?
— А вы?
— Вы знаете, Виктор, — сказал Голем, — мне опять надоело. Вы уже задали больше четырех вопросов, и потом, я все равно вам все вру. Я это только что заметил. Не бывает у них гнойных язв.