Машина: А нашей русской грамматики.
Хлебоедов: Известен ли вам Бабкин Эдуард Петрович?
Машина: Никак нет.
Лавр Федотович: Грррм… Какие будут предложения?
Машина: Признать мене за научный факт.
Старичок бегал и печатал с неимоверной быстротой. Комендант восторженно подпрыгивал на стуле и показывал мне большой палец.
Хлебоедов (раздраженно): Я в таких условиях работать не могу. Ну что он взад-вперед мотается?
Машина: Ввиду стремления.
Хлебоедов: Да уберите вы от меня ваш листок! Я вас ни про чего не спрашиваю, вы можете это понять?
Машина: Так точно, могу.
До всех наконец дошло, что если они хотят кончить когда-нибудь сегодняшнее заседание, надо воздержаться от вопросов, в том числе и от риторических. Наступила тишина. Старичок, который основательно умаялся, присел на краешек кресла и, часто дыша полуоткрытым ртом, вытирался платочком.
— Есть предложение, — тщательно подбирая слова, сказал Фарфуркис — Пусть научный консультант произведет осмотр и экспертизу.
Лавр Федотович поглядел на меня в бинокль и кивнул.
— Обязанности секретаря, — произнес он, — временно возлагаются на товарища Фарфуркиса.
Я неохотно встал и подошел к машине. Старичок приветливо мне улыбнулся.
— Та-ак, — сказал я. — Имеет место пишущая машинка «ремингтон» выпуска тысяча восемьсот девяносто пятого года, в сравнительно хорошем состоянии. Шрифт дореволюционный, тоже в хорошем состоянии. — Я поймал умоляющий взгляд коменданта, вздохнул и пощелкал тумблером. — Короче говоря, ничего нового печатающая конструкция не содержит, содержит только очень старое…
— Внутре… — прошелестел старичок, — Внутре смотрите, где у нее анализатор и думатель…
— Анализатор, — сказал я. — Серийный выпрямитель, тоже старинный, неоновая лампочка обыкновенная, по-моему, из лифта вывернута. Тумблер. Хороший. Та-ак… Еще имеет место шнур. Очень хороший шнур, новый… Вот, пожалуй, и все.
— А вывод? — живо осведомился Фарфуркис. Комендант молитвенно сложил руки. Я кивнул ему — в том смысле, мол, что будет сделано.
— Вывод, — сказал я. — Описанная машинка «ремингтон» в соединении с выпрямителем, неоновой лампочкой, тумблером и шнуром необъясненным явлением признана быть не может.
— А я? — вскричал старичок.
Я посмотрел на него с сочувствием и развел руками.
— Какие будут вопросы к консультанту? — осведомился Лавр Федотович.
Уловив вопросительную интонацию, старичок взвился и рванулся было к своей машине, но я удержал его, обхватив за талию.
— Правильно, — сказал Фарфуркис, — держите его, а то работать невозможно. Какой-то вечер вопросов и ответов…
— Да-да, — подхватил Хлебоедов, а старичок все бился и рвался у меня из рук, так что я ощущал себя жандармом. — И вообще выключите ее пока, нечего ей подслушивать.
Высвободив одну руку, я щелкнул тумблером, лампочка погасла, и старичок затих.
— А вот все-таки у меня есть вопрос, — сказал Хлебоедов. — Как же это она все-таки отвечает?
Я обалдело воззрился на него. На лице коменданта выразилось отчаяние.
— Выпрямители там, шнуры разные, это нам товарищ научный консультант все хорошо объяснил. Одного он нам не объяснил: фактов он нам не объяснил. А непреложным фактом является, что когда задаешь ей вопрос, то получаешь ответ. И даже когда не ей задаешь вопрос, все равно получаешь ответ. Что же говорит по этому поводу наука?
Наука в моем лице потеряла дар речи. Хлебоедов меня сразил. Зато старичок отреагировал немедленно.
— Высокие достижения нейтронной мегалоплазмы! — провозгласил он. — Ротор поля, подобно дивергенции, градуируется вдоль спина и обращает материю вопроса в спиритуально-электрические вихри, из коих и возникает синекдоха ответа!..
У меня потемнело в глазах, рот наполнился горькой слюной и заболели зубы, а проклятый старикашка все говорил и говорил, и речь его была гладкой и плавной, это была хорошо составленная, отлично отрепетированная и многажды произнесенная речь, в которой каждый оборот, каждая интонация были преисполнены эмоционального содержания, эта речь была настоящим произведением искусства, и как всякое настоящее искусство она была беспредельно убедительной, и как всякое произведение настоящего искусства она облагораживала слушателя, делала его умнее и значительнее, преображала его и поднимала на несколько ступенек выше. Старик не был изобретателем, старик был художником, гениальным оратором, достойным учеником Демосфена, Кикерона,[47] Иоанна Златоуста… Шатаясь, я отступил в сторону и прислонился лбом к холодной стене.
Тройка внимательно слушала. Слушал седой полковник, пристально глядя из-под клочковатых бровей, и в полусумраке торжественно и грозно блестело золотое шитье его мундира и отсвечивали тяжелые гроздья орденов. Слушал Лавр Федотович, опустив на руки мощный череп, сутуля широкие плечи, обтянутые черным бархатом мантии. А Хлебоедов слушал, весь подавшись вперед, весь собравшись в хищном напряжении, стиснув подлокотники большими белыми руками, прижав грудью к столу массивную платиновую цепь. А Фарфуркис слушал задумчиво, откинувшись на спинку кресла, уставив неподвижный взгляд в низкий сводчатый потолок.
Старик уже давно кончил, но все оставались неподвижны, словно вслушиваясь в глубокую средневековую тишину, черным бархатом повисшую под скользкими сводами. Потом Лавр Федотович поднял голову и встал.
— По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, — начал он. — Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих адептов, и тогда приходится отбрасывать их. Я начинаю говорить первым, потому что мы имеем дело как раз с таким случаем. Я начинаю говорить первым, потому что не могу ждать и молчать. Я начинаю говорить первым, потому что не ожидаю и не потерплю никаких возражений.
Теперь слушал старик, неподвижный, как черная статуя, рядом со своим Големом, рядом со своим чудовищным железным Оракулом, во чреве которого медленно возгорались и гасли угрюмые огни.
— Мы — гардианы науки, мы — ворота в ее храм, мы — беспристрастные фильтры, оберегающие науку от фальши, от легкомыслия, от заблуждений. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения, жалости, лицеприятия. Для нас существует только одно мерило: истина. Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и человечества, однако только до тех пор, пока существует добро и зло, пока существуют человек и человечество. Нет человечества — к чему истина? Никто не ищет знаний, значит — нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на все вопросы, значит, не надо искать знаний, значит, нет человечества, и к чему тогда истина? Когда поэт сказал: «И на ответы нет вопросов», он описал самое страшное состояние человеческого общества — конечное его состояние. Этот человек, стоящий перед нами, — гений. В нем воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Он убийца, ибо он убивает дух. Он страшный убийца, ибо он убивает дух всего человечества. И потому больше не можно нам оставаться беспристрастными фильтрами, и должно нам вспомнить, что мы люди, и как людям должно нам защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а судить, но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь, нарушая законы и правила, первый говорю: смерть.
— Смерть человеку и распыление машине, — хрипло сказал полковник.
— Смерть человеку… — медленно и как бы с сожалением проговорил Хлебоедов, — Распыление машине и забвение всему этому казусу, — Он прикрыл глаза рукой.
Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы дрожали. Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал головой и капризно произнес:
— Ну, товарищи, ну куда это мы с вами заехали, в самом деле?
— Грррм, — произнес Лавр Федотович и сел. Хлебоедов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом в большой клетчатый платок и проговорил невнятно:
— Свет зажечь, что ли, пора?
Комендант сорвался с места и включил свет. Все зажмурились, а мотокавалерийский полковник оглушительно чихнул и проснулся.
47
Жаль, что в основном тексте, в обоих его вариантах, это исправлено на стандартное «Цицерон», Фамилия Марка Туллия Цицерона (Cicero), древнеримского оратора и политического деятеля, произносилась именно со звуком «к»: смягчение (ассибиляция) латинской согласной С началось уже в послеантичную эпоху. Так что через «к» значительно пафосней. — В. Д.