А Рабиновичев выкручивался с блеском. Он загнал Хлебоедова и Фарфуркиса в угол, навис над ними всеми своими двумя баскетбольными метрами и орал:
— Я параграф девяносто четвертый знаю получше вашего! Я на нем крокодила съел! Собакой закусил! Там сказано: анфас! Понимаете по-русски? Ан-фас! Покажите мне его анфас, я целый день снимать буду! Где у него анфас? Где? Ну где? Ну чего же молчите? Я самого господина Сукарно[48] снимал! Я самого этого снимал… как его… ну в шляпе еще все ходил! Я параграф девяносто четыре наизусть!.. А если фаса нет? У господина Сукарно фас был нормальный! У этого, как его, фас был будь здоров, в три дня не обгадишь![49] А у этого где?
Хлебоедов и Фарфуркис уже не помышляли о нападении. Бегая глазами, они только тупо пытались вырваться из угла, топоча как взволнованные лошади в загоне. Полковник от шума проснулся, и ему, видимо, спросонья тоже пришли в голову какие-то лошадиные аналогии, потому что он ерзал в кресле и, жуя губами, пронзительно вскрикивал: «Взнуздывай, взнуздывай!» А Лавр Федотович, удобно расположившись, рассматривал все это в бинокль.
Я вернулся к коменданту и дал ему понюхать воды из графина для посетителей. Комендант тут же очнулся, но предпочел впредь до выяснения притворяться бесчувственным.
— Иннокентий Филиппович, — сказал я ему на ухо. — Ваше дело полуобморочное. Лежите тут и минут через пять-десять приходите и твердите одно: ничего, мол, не знаю, ничего не делал. А я все постараюсь устроить. Договорились?
Комендант слабо вздохнул в знак согласия. Он что-то хотел сказать, но тут дверь с треском распахнулась, и он снова притворился мертвым. Впрочем, это был всего лишь Рабиновичев. Он с наслаждением ахнул дверью, так что за обоями что-то посыпалось, и сообщил:
— Меня охрана топтала, когда я этого снимал… как его… и то ничего. Не на таковского напали. Где фас? Нет фаса! Нет фаса — нет фото. Будет фас — будет фото. Инструкция! — Он пренебрежительно поглядел на распростертого коменданта и сказал: — Слабак! Курица! Я таких пачками снимал. Закурить есть?
Я дал ему закурить, и он удалился, грохая всеми дверьми. Я тоже закурил и вернулся в комнату для заседаний. Полковник уже снова дремал, Фарфуркис, отдуваясь, листал записную книжку, а Хлебоедов что-то шептал на ухо Лавру Федотовичу. Завидя меня, он перестал шептать и спросил боязливо:
— Этот… фотограф… ушел?
— Да, — сказал я сухо.
— А комендант где? — грозно спросил Хлебоедов.
— У него печеночная колика, — сухо сказал я.
— Госпитализирован? — быстро спросил Фарфуркис.
— Нет, — сказал я.
— Тогда пусть войдет! Пусть ответит! Это подсудное дело!
— Мне непонятно, товарищи, — сказал я авторитетным голосом. — Мне непонятно, где я нахожусь. Это авторитетная комиссия или это я не знаю что? Мы присутствуем при интересном научном явлении, которое развивается по имманентным ему законам, представляющим огромный научный интерес. Если бы нашей задачей было научное исследование факта, я потребовал бы констатировать в протоколе, что нами обнаружено несомненная корреляция между колориметрическими и контракционными характеристиками объекта. Иначе говоря, резкое изменение объема и массы объекта (контракция) привело к изменению цвета, наблюдаемому простым глазом. Вы вдумайтесь, товарищи, в этот факт! Мы обнаруживаем изменение цвета, не имея в своем распоряжении ни колориметра, ни спектрографа, ни даже простейшего термобарогелиоптера… — Я наблюдал, как они вдумываются в этот факт. Пример проклятого старикашки вдохновлял меня, и меня несло. Когда они достаточно вдумались, я нанес последний удар: — Мне еще неясно, — сказал я, — должен ли я рассматривать происшедшую здесь безобразную сцену как недоразумение, проистекающее из легкомыслия или халатности отдельных членов Тройки, или, может быть, как сознательную попытку отдельных членов Тройки замазать эффект и скрыть его от народа и от научной общественности. Такие случаи бывали, — закончил я гробовым голосом, быстро сел на свое место и изобразил несколько профилей.
Было слышно, как на столе перед председателем умывалась муха.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Какие будут вопросы к докладчику… Нет вопросов? Какие предложения?
Я нервным движением смял листок, отшвырнул его в сторону и сказал:
— Я предлагаю, более того, я категорически настаиваю отложить рассмотрение дела номер шестьдесят четыре на срок, который потребуется компетентным органам для специального заключения по поводу обнаруженного здесь нами эффекта. — Затем я напустил на себя благородную задумчивость и добавил: — Я буду настаивать перед компетентными органами на присвоении этому эффекту имени товарища Вунюкова.
Дальше все пошло как по маслу. Появился комендант, который, несомненно, подслушивал под дверью, встретили его благосклонно, он твердил, что ничего не знает, что это дело научное, а у него только восемь классов за душой, а ему твердили, что все выяснилось, что нельзя же так, работа есть работа, бывают срывы, бывают отдельные ошибки. Фарфуркис похлопал его по плечу, Хлебоедов назвал голубчиком, а Лавр Федотович даже пошутил: «Была вам здесь сегодня баня, товарищ Зубо, так что посетите вы сегодня баню».
Когда все отсмеялись, Лавр Федотович посуровел и сказал:
— Повестка дня исчерпана. Я констатирую, что сегодняшние заседания, как и все предыдущие, происходили в деловой рабочей атмосфере. Другие предложения будут? Нет? Тогда перейдем к намечению дел на завтрашние заседания. Слово для предложения представляется товарищу Зубо.
Комендант, ободренный снисходительностью начальства, предложил было на завтра сразу двенадцать дел, однако его быстро осадили и утвердили на утреннее заседание три дела, а на вечернее — два. По поведению Тройки чувствовалось, что комиссия проголодалась и стремится вечернее заседание закруглить. Я против этого не возражал, комендант, после того как количество дел на завтра определилось, — тоже, Лавр Федотович закрыл заседание, и комиссия удалилась. Полковника сперва забыли, но потом за ним вернулся Фарфуркис, разбудил и увел. Мы остались с комендантом вдвоем, и я открыл все окна.
— В гроб они меня вгонят, вот что, — озабоченно сказал комендант. — Погибель они моя. Мор, глад и семь казней египетских.
— Ну, вы тоже хороши, Иннокентий Филиппович, — возразил я. — Трясетесь, как осиновый лист… И куда вы девали пять литров этого пришельца?
— Ничего не знаю, ничего не делал, это эффект научный… — забарабанил было комендант, но спохватился и сказал шепотом: — Жуткое происшествие, Александр Иванович. Жуткое. Вчера — помните? — вместе осматривали, и пришелец был в полном ассортименте. А сегодня утром прихожу готовить к демонстрации — банка евонная, глиняная, ну в которой он прилетел, лопнула, и половина его вытекла, растеклась лужей и дальше вытекает. Ну что мне делать? Эх, думаю, семь бед один ответ. Перелил я, что осталось, в банку из-под огурцов, совру, думаю, что-нибудь. А может, и вовсе не заметят… Но это еще что! — В глазах его блеснул пережитый ужас — Бурый он ведь был, Александр Иванович, утром бурый был и после обеда бурый, а давеча выхожу за банкой, мать моя мамочка! — синий! Не-ет, вгонят они меня в гроб, сегодня бы еще вогнали, если бы не вы, Александр Иванович, благодетель…
Потом он успокоился и сказал задумчиво:
— И с чего бы ему это синеть? Может, от гриба?
— Какого гриба? — спросил я.
— В банке-то в этой гриб у меня был, китайский, чайный. Гриб я выплеснул, а банку не сполоснул, торопился очень…
Он говорил еще что-то, а я с меланхолической грустью разглядывал синее тесто в банке и думал, что вот летел кто-то, тысячи лет летел к братьям по разуму, и надо же было ему наткнуться в конце пути на такого дурака.
— Ладно, — сказал я. — Давайте посмотрим, что там у нас завтра.
Когда в начале девятого я вышел наконец из Дома культуры, Федор уже ждал меня. Он поднялся со скамеечки, и мы рука об руку пошли вдоль улицы Первого Мая.
49
По приметам проходит творец «оттепели») народный артист и четырежды Герой, которого в народе любовно называли «наш дорогой Никита Сергеич». — В. Д.