Хлебоедов ударил кулаком по столу, и Кузьма со страху напустил лужу. Тут я тоже разозлился и сказал, обращаясь прямо к Лавру Федотовичу, что это издевательство над ценным научным экспонатом и что я решительно протестую. Фарфуркис тоже заявил, что он протестует, потому что товарищ Хлебоедов опять присваивает себе несвойственные ему функции. А полковник вдруг проснулся, неожиданным басом рявкнул: «Крокодил с крыльями? Ценно, очень ценно! Огнемет!» — и снова заснул. Лавр Федотович облизал волосатый указательный палец и резким движением перебросил у себя в бюваре несколько листков, что служило у него признаком сильнейшего раздражения.
— Подвожу черту, — произнес он голосом Петра Великого. — Выражая общее мнение, предлагаю дело номер два с обсуждения снять и под номенклатурой «крокодил с крыльями» передать в городской зоологический сад, где ввиду возможного научного интереса рассматривать как ценный экспонат со страховой стоимостью в пятьсот семьдесят пять рублей. Вопросы есть?
— Эх… — сказал героический комендант. — Лавр Федотович, товарищ Вунюков! Христом богом, спасителем нашим… Нет же у нас в городе зоологического сада!
— Будет, — сказал Лавр Федотович, поднимаясь. — Утреннее заседание Тройки считаю закрытым. Перерыв до восемнадцати часов ноль минут. — Он выбрался из-за стола и, проходя мимо коменданта, в высшей степени демократично пошутил: — Простой сад у вас есть, детский тоже есть, а теперь и зоологический будет. Тройка троицу любит.
Взрыв предобеденного хохота побудил Кузьку еще раз сделать неприличность. Тройка, ступая по следам Лавра Федотовича, медленно выплыла из комнаты, и я услыхал плотоядный голос Хлебоедова: «Нет уж, позвольте, Лавр Федотович, с вами не согласиться! Бифштекс без крови, Лавр Федотович, это хуже чем выпить и не закусить…» Комендант подошел к Кузьке, встал напротив него руки в карманы и сказал:
— Дрожишь, мерзавец? Лужу напустил? Эх ты, реликт…
И Иннокентий Филиппович глубоко вздохнул. Кузька преданно смотрел на него изумрудным глазом.
— Ничего, — сказал комендант. — Пока они это решение насчет зоосада через все инстанции протащат, мы еще погуляем. Верно я говорю?
— Истинно так, — сказал я, выбрасывая в корзину все свои интегралы и профили.
Комендант ушел искать уборщицу, и пока он искал, вернулся потный и раздраженный Фарфуркис. Он грубо разбудил и, подталкивая перед собою, увел всеми забытого полковника.
Вечернее заседание не состоялось. Официально нам с комендантом было объявлено, что Лавр Федотович и Рудольф Архипович отравились за обедом грибами и врач рекомендовал им до утра полежать, однако дотошный комендант не поверил официальной версии. Он при мне позвонил в гостиничный ресторан и переговорил со знакомым официантом. И точно: оказалось, что за обедом Лавр Федотович и Рудольф Архипович, увлекшись практическим спором относительно сравнительных преимуществ прожаренного бифштекса и бифштекса с кровью, стремясь выяснить на деле, какое из этих состояний бифштекса наиболее любимо народом и, следовательно, перспективно, скушали под коньячок по три порции, и теперь им плохо. Во всяком случае, до утра они не выйдут. Комендант ликовал, как школьник, у которого заболел учитель. Я тоже.
Вообще сегодня был удачный день. В обеденный перерыв я получил телеграмму от А-Януса, в которой мне предписывалось в понедельник быть в Институте и сообщалось, что с понедельника представителем Института на заводе назначается Валя Штурц. Он же будет исполнять обязанности научного консультанта при ТПРУНЯ. Мне было жалко Валю, этого мягкого, симпатичного и талантливого человека, но три недели непрерывных заседаний превратили меня в эгоиста. Получив телеграмму, я немедленно побежал в кассу и взял билет на воскресенье. А теперь вот и вечернее заседание отменили. Освободившийся вечер надлежало провести с пользой и удовольствием. Я взял папку с японскими материалами, пожал руку коменданту и отправился прямо к Спиридону.
Спиридон проживал в бывшем зимнем бассейне в центре городского сада. В низком помещении бассейна ярко светились лампы, гулко плескала вода. Запах здесь стоял ошеломляющий — холодный, резкий, от которого съеживалась кожа, а в мозгу возникали какие-то странные ассоциаций: вспоминалась преисподняя, пыточные камеры и костяная нога нашей Бабы Яги. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Нужно было преодолеть первый спазм и ждать, пока принюхаешься. Я сел на край бассейна, спустил ноги и положил папку рядом с собой. Спиридона видно не было — вода волновалась, по ней прыгали световые блики и крутились маслянистые пятна.
— Спиридон! — позвал я и постучал каблуком в стенку бассейна.
Вот это меня больше всего раздражало в Спиридоне: ведь видит же, что пришли к нему в гости, папку ему принесли, которую он просил, старый приятель пришел, который все его штучки знает наизусть, так нет же! Надо ему обязательно показать, какой он могущественный, какой он непостижимый и как легко он может спрятаться в прозрачной воде. Как Мерлин, ей-богу.
Спиридон, конечно, оказался у меня под ногами. Я увидел его подмигивающий глаз величиной с тарелку.
— Ну хорошо, хорошо, — сказал я. — Красавец. Ничего не вижу, только глаз вижу. Очень эффектно, как в цирке.
Тогда Спиридон всплыл. То есть не то чтобы он всплыл, он, собственно, и не погружался, он все время был у поверхности, просто он позволил себе быть увиденным. Плоские дряблые веки его распахнулись мгновенно, словно судно-ловушка откинуло фальшивые щиты. Блестящие круглые глаза, темные и глубокие, уставились на меня с нечестивым юмором, и хрипловатый слабый голос его произнес:
— Как ты сегодня меня находишь?
— Очень, очень, — сказал я.
— Гроза морей?
— Корсар! Смерть кашалотов!
— Опиши меня, — потребовал Спиридон.
— Я не Альфред Теннисон, — возразил я. — Я тебе правду расскажу такую, что хуже всякой лжи. Ты сейчас похож на кучу грязного белья, которую бросили отмокать перед стиркой.
Спиридон одним длинным неуловимым движением как бы перелился на середину бассейна. Перепонка, скрывающая основания рук его, стала бесстыдно выворачиваться наизнанку, обнажилась иссиня-бледная поверхность, густо усеянная сморщенными бородавками, из самых недр организма высунулся в венце мясистых шевелящихся выростов и раскрылся, дразнясь, огромный черный клюв. Послышался пронзительный скрежет: Спиридон хохотал.
— Завидуешь, — сказал он. — Вижу ведь, что завидуешь. Ох, и завистливы же вы! И напрасно. У вас есть свои преимущества. Гулять сегодня пойдем?
— Не знаю, — сказал я. — Как ребята. Я вот папку принес. Помнишь, ты просил?
— Помню, помню, — сказал Спиридон. — Как же. — Он разлегся на воде, распустив веером чудовищные щупальца, и принялся мерцать и переливаться перламутром. У меня зарябило в глазах и потянуло в сон. Представилось, что сижу я с удочкой солнечным утром, солнышко греет, блики бегают по теплой воде, и сладко так тянет все тело. Спиридон пустил мне в лицо струю холодной воды, и я опомнился.
— Тьфу, — сказал я. — Грязью своей… Тьфу!
— Почему же грязью? — сказал Спиридон. — Чистейшая вода, в нечистой я бы умер.
— Черта с два ты бы умер, — вздохнул я. — Знаю я тебя.
— Бессмертен, а? — самодовольно сказал Спиридон.
— Что-то вроде этого, — согласился я. — Ну-ка, перестань мерцать. Ты на меня сон нагоняешь. Ты что, нарочно?
— Я не нарочно, но я могу перестать. — Он вдруг снова оказался у самых моих ног. — А где наш говорливый дурак? — спросил он. — И где твой волосатый приятель?
— Он не только мой приятель;— возразил я. — Он и твой приятель. Что у тебя за манера — обижать друзей?
— Друзей? — сказал Спиридон. — У меня нет друзей. Я не знаю, что это такое. Гигантские древние головоногие всегда одиноки. И всегда рады этому обстоятельству.
— А кто же мы тогда тебе?
— Вы? Собеседники. Развлекатели. — Он подумал немного и добавил: — Пища.
— Скотина ты, — сказал я, обидевшись. — Грязные ты подштанники. — Это звучало немножко по-хлебоедовски, но я очень рассердился. — Ну и отмокай здесь в своем гордом одиночестве, а я пойду.
Я сделал вид, что собираюсь встать, но он ловко вцепился крючьями присосков мне в штанину.