Так за разговорами мы еще засветло добрались до лужайки. Федя подкатил тачку к самой воде и с удовольствием вывалил Спиридона в темный поросший кувшинками омут. Каждый занялся своим делом. Спиридон исчез под волнами и, через минуту появившись, сообщил нам, что сегодня здесь полно раков, есть окуни и два линя. Я велел ему ловить раков, но ни в коем случае не трогать и, упаси бог, отпугивать будущую уху. Федя принялся разбивать палатку, а я стал разжигать костер. Говорун, как всегда, отлынивал. Сославшись на приступ хандры и на слабые мышцы, он скрылся в кустах, где жило несколько его знакомых травяных клопов, и через некоторое время оттуда уже доносились взрывы хохота и надсадно выкрикиваемые отрывки анекдотов сомнительного свойства.
Когда солнце село, лагерь был готов. Великолепно, без единой морщинки растянутая палатка ждала постояльцев в объятья расстеленных одеял. Весело трещал костер, и купающиеся в кипятке раки становились все более и более красными. Федя, закинув три удочки, азартно следил за поплавками. Из омута страшновато поблескивали гигантские глаза удобно расположившегося там Спиридона. Судя по редким всплескам, он, несмотря на строжайший запрет, ощупкой ловил и поедал на месте отборную рыбу, однако уличить его не было никакой возможности. Я взял кол от палатки, сходил в кусты и разогнал веселящуюся там компанию. Говорун полез было в амбицию, но я показал ему указательный палец и засадил чистить лук.
Закат отбушевал, высыпали звезды, раки сварились, уха тоже. Я намазался диметилфталатом и пригласил всех к столу. «Еще минуточку, Саша! Еще минуточку!» — просился Федя, но я по опыту знал эти минуточки и бесцеремонно оттащил его от удочек.
Мы с Федей с удовольствием ели уху, сосали раков. Говорун присел поодаль на пенек и, глядя на нас, во всеуслышание сетовал на отсутствие поблизости приличной гостиницы или, по крайней мере, дома колхозников. Спиридон плескался и чем-то хрустел в своем омуте. Потом, когда уха была съедена, а раки высосаны до последней лапки, Федя пошел в темноту сполоснуть посуду, а я прилег у костра, ощущая во всем теле приятную негу, предвкушая одеяла в палатке и яркий солнечный день завтра, и купанье при активном участии Спиридона, и как мы с Федей ухватим Говоруна за руки и ноги и поволочем топить, а он будет орать и распространять коньячные запахи… Вспомнив о клопе, я стал размышлять, куда его девать на ночь, дабы не ввести во искушение, посадить ли его в спичечный коробок или привязать шпагатом к дереву, а в темноте у меня за ушами злобно и разочарованно завывали комары, оскорбленные диметилфталатом. Говорун сидел на пеньке, поджав под себя ноги, и поглядывая на меня со странным выражением. Федя рассказывал Спиридону, как прекрасны его снежные горы, как до них нужно добираться и какие воинские части дислоцированы поблизости от его постоянной резиденции. Я совсем уже решил было проблему клопа, сообразив, что его просто следует перевезти на ночь на другой берег, и раздумывал, как поделикатнее сообщить ему о моем решении, как вдруг послышался треск валежника, приглушенные голоса, и из лесу один задругам вышли и вступили в освещенное пространство хорошо знакомые люди. Лавр Федотович, придерживая под локоть полковника, приблизился к костру первым и опустился на землю так резко, словно у него подломились ноги. Фарфуркис сел рядом со мной и сразу протянул к огню посиневшие от холода руки, а Хлебоедов усадил полковника, стащил с его ног унты и вылил из них воду. Затем он стал оттирать полковнику замерзшие ступни, присев на корточки. Полковник едва сидел, клонясь набок, закатив глаза. Голова его была перевязана окровавленным бинтом.
— Устал, — сказал Фарфуркис — Устал, не могу. Башка трещит.
— Завтра, — сказал Лавр Федотович.
— Не завтра, а послезавтра, — сказал Фарфуркис Хлебоедов, сидевший на корточках спиной к ним, пробормотал, не оборачиваясь:
— Это — грипп. Это — смерть.
— Где автомат? — спросил полковник, еле шевеля губами. — Автомат где, слушайте!
— Все равно, — сказал Фарфуркис — Все равно. Лавр Федотович, — спросил он. — У меня есть голова? У меня такое ощущение, словно головы нет.
— Руки нет, — сказал Лавр Федотович. — У меня.
У него действительно не было руки. Какая-то мокрая тряпка вместо руки. Хлебоедов сел лицом к огню и положил голову полковника к себе на плечо. Глаза полковника были закрыты.
— Меня придется бросить, — сказал он. — Слишком много железа в животе.
— Завтра, — сказал Лавр Федотович.
— Послезавтра, — поправил его Фарфуркис.
— Полковник — послезавтра, а мы — завтра, — возразил Лавр Федотович.
— Я вернусь в город, — сказал Хлебоедов. — Вы идите, а я вернусь в город.
— Зачем? — сказал полковник, не открывая глаз. — Там же ни одного человека.
— Все равно, — сказал Хлебоедов. — Взорву библиотеку. Мы забыли библиотеку.
— Чем взорвешь? — горько спросил Лавр Федотович. — Соплями?
— Башка, башка трещит, — бормотал Фарфуркис, сжимая виски. — Дайте мне револьвер, полковник.
— Где была вода, когда вы уходили? — спросил полковник. Ему никто не ответил. Все смотрели на огонь.
— Я ослеп? — спросил полковник.
— Нет, — сказал Хлебоедов. — Откуда вы взяли?
— Ослеп, — сказал полковник. — Ослеп. Я же слышу, здесь костер.
— Это беженцы, — сказал Лавр Федотович.
— Слушайте, — сказал Хлебоедов, — пусть полковник полежит, а мы соберем всех, кто остался, и вернемся в город. Остался ведь еще револьвер. Надо поджечь библиотеку.
— Она уже, наверное, под водой, — безнадежно сказал Фарфуркис.
— Нет, — сказал Лавр Федотович, — Если мы еще на что-нибудь способны, надо ставить бредень.
— Не сходите с ума, — сказал полковник. — Отдохните еще минут пять и бегите дальше, а меня оставьте. А лучше пристрелите.
— Всего один патрон остался, — виновато сказал Хлебоедов.
— Тогда просто оставьте. Вы мне надоели. Я хочу один.
Фарфуркис вдруг опустил руки и с изумленным видом огляделся.
— Слушайте, — сказал он капризно. — Куда мы опять заехали? Суббота ведь сегодня.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович. — Товарищ Хлебоедов, распорядитесь.
Хлебоедов тотчас вскочил и, зацепившись о натянутую веревку, прямо в сапогах влез в палатку.
— Все готово, Лавр Федотович! — бодро сообщил он оттуда. — Я уже распорядился. Четыре одеял верблюжьих и две подушки походных. Можно отдыхать.
— Народ… — сказал Лавр Федотович, величественно поднимаясь. — Народ имеет право на отдых. Товарищ Фарфуркис, назначаю вас дежурным по лагерю. Спокойной ночи, товарищи. — С этими словами, подняв в знак приветствия белую мягкую руку, он шагнул в палатку и тотчас принялся ворочаться там, как слон. Полковник уже спал, уткнувшись носом в муравейник.
— Товарищ научный консультант, — обратился ко мне Фарфуркис — Оставляю вас своим заместителем. Во-первых, костер. Во-вторых, к завтраку Лавр Федотович предпочитает свежую рыбу, молоко и… э… лесные ягоды. Скажем, земляника, малина… это на ваше усмотрение. В случае тревоги будите, — Он встал на четвереньки и ловко нырнул в палатку. Через секунду оттуда уже доносился хор: Лавр Федотович вел басы, Хлебоедов подтягивал звучным тенором, а Фарфуркис, выбирая паузы, врывался в них прерывистым дискантом.
— Так землянику или малину? — спросил Федя.
— Кукиш с маслом, — сказал я. — Ну их к дьяволу. Я завтра уезжаю.
— Пойду все-таки малинки соберу, — сказал Федя нерешительно.