— Вы сами, ребята, говорили, что первый „Хиус“ сгорел.
— Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?
— Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? — Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. — Пусть ваш „Хиус“ пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…
— С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, — укоризненно проговорил толстяк. — Без риска никогда ничего не получится.
— Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, — ласково сказал „пижон“. — Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?
Петр Васильевич пожал плечами и отвернулся. „Пижон“ взглянул через стол. На мгновение глаза его встретились с глазами Алексея Петровича. И сейчас же ласковое выражение исчезло с его лица. Оно снова стало таким же брезгливым и пренебрежительным, как тогда у лифта. Он нагнулся к Грише, сказал что-то вполголоса, и оба они посмотрели на Алексея Петровича. Несомненно, капитан бы покраснел, если бы мог. Да он и покраснел — внутренне. Но цвет его обожженного солнцем лица, конечно, не изменился.
— Что, в наш буфет стали пускать всех, кому вздумается? — громко сказал „пижон“, обращаясь к толстяку. Тот растерянно огляделся.
Гриша положил „пижону“ руку на плечо и примирительно проговорил:
Не надо, Саша.
Алексей Петрович встал, положил на стол деньги и, стараясь идти как можно медленнее, с независимым видом двинулся к: выходу. Ругаться или просто грубить он не хотел, да и не умел толком. У буфетной стойки он задержался, чтобы купить папирос, и услыхал, как „пижон“ горячо говорил кому-то:
— Нет, не все равно. Им нечего здесь делать, ходить, слушать и пускать слюни от умиления, чтобы потом рассказывать знакомым. Пусть все эти журналисты, делегации, праздные вояки держатся подальше от наших горестей и радостей. Нельзя позволять им лезть в наши души грязными пальцами. Мы — это мы, и только. Ведь, по сути дела, только здесь мы можем говорить обо всем откровенно. И незачем давать посторонним совать нос в наши дела и наши могилы.[6]
Выйдя из буфета, Алексей Петрович посмотрел на часы. До трех оставалось еще полчаса. Он остановил первого же проходившего мимо человека и спросил, где читальня. Необходимо было узнать о Венере. Вряд ли путешествие на Венеру менее почетно, чем на какую-то Голконду. А после — после они встретятся с этим „пижоном“ как равный с равным и поговорят по душам.
Вероятно, по причине пьянства же Авторам пришлось основательно переделать главу „На пороге“, которая так напоминает „холостяцкий междусобойчик“ из „Подробностей жизни Никиты Воронцова“ и которая первоначально называлась:[7]
— Нет, это не я, — сказал Вальцев, накрывая на стол. — Это Краюхин. Понимаешь, он-то еще раньше знал, что на совещании ты ничего не поймешь, и попросил меня ввести тебя во все подробности нашей работы. Кроме того, разговор в такой обстановке гораздо приятнее, чем в кабинете.
Он отступил на шаг, любуясь живописным натюрмортом бутылок, консервных банок и свертков в пергаментной бумаге.
— Обстановка подходящая, — согласился Алексей Петрович и добавил оглядываясь: — Вообще, живешь ты, Лева, как буржуй. Жена?
Он указал на висевшую над пианино фотографию красивой грустной женщины в черном, закрытом до шеи платье. Вальцев мельком взглянул.
— Да… нет. Ладно, об этом потом. Сейчас время говорить о королях и капусте, о сургучных печатях и о… о чем там еще?
Одним словом, садись, и приступим. Тебе коньяку? Водки? Вот здесь балычок, а там… В общем, сам разбирайся.
— Кстати, — сказал он немного погодя, когда были осушены первые рюмки. — Знаешь, кто втравил тебя в эту историю?
— В какую?
— В экспедицию.
— Краюхин? — Алексей Петрович выложил себе на тарелку полбанки пряно пахнущего паштета.
— Нет. Я. И начал я еще с позапрошлого года, как только вернулся из Алма-Аты. Благодарен ли ты мне, краснолицый брат мой?
— Сук-кин сын, — с чувством проговорил Алексей Петрович.
— Вот то-то… Конечно, никакие рекомендации не помогли бы, если бы ты не понравился Краюхину. Но он видит людей насквозь. Особенно таких, как ты.
— Это каких же?
— Таких… Честных, прямодушных служак, для которых дело есть три четверти жизни.
— Мерси. Это он тебе сам сказал?
— Почти что. Да, он с тобой ведь беседовал?
6
А люди вокруг тебя, те, что таскают твои ракеты на горбу, что дышат гептилом? Юрковский-Бирский — самый, пожалуй, удачный персонаж СБТ. Получился как живой — хам и истерик. Правда, его почему — то прокламируют как героя и энтузиаста…
Что же до этих подробностей житья-бытья межпланетников, то если Авторы все это выкинули сами, значит, их литературное чутье и тогда было на высоте: нудно, неинтересно. И понятно почему — потому что взято с потолка. Чем меньше таких придуманных подробностей, тем легче фантазировать читателю. — В. Д.
7
Думаю, что резкое сокращение количества выпиваемого алкоголя в опубликованном варианте СБТ связано не только и не столько с морализаторством редакторов и цензоров. Причина, скорее, в желании Авторов повысить достоверность произведения. Какой там моральный облик, сдохнешь ведь после спиртного от космических нагрузок! А после такого количества, какое, судя по всему, выдули за вечер герои СБТ в этом варианте, вообще надо два дня отлеживаться. — В. Д.