— Положим, — пробормотал Алексей Петрович, поднимаясь, чтобы налить себе вина.
— Вот тебе и „положим“. В общем, не пройдет и месяца, как вы перестанете глядеть друг на друга волком… или я не знаю тебя и его. Здесь, понимаешь, вот еще что. Вначале в экспедицию намечали Савушкина, его большого приятеля. А потом назначили вдруг тебя.
— Ага…
— Но это обойдется.
— Ладно, посмотрим. А что Гриша?
— Гришка Ершов? У нас его называют „небожителем“. Если ему дать волю, он вообще не будет возвращаться на Землю. Для него существует только пространство и приборы в кабине. И еще Верочка Званцева — ты ее не знаешь. У нас есть несколько таких — отравленных на всю жизнь.
— А ты?
— Я? Нет, я — другой. И таких, как я, большинство, и ты, вероятнее всего, будешь таким же. Мы „тоскуем по голубому небу“. Есть такой вид психического расстройства — „тоска по голубому небу“. Я своими глазами видел, как прославленные межпланетники, вернувшись на Землю после длительного рейса плакали и хохотали в истерике и прыгали, как молодые козлята, выйдя из звездолета. А вот Гриша — не такой. У него все это наоборот. Хороший милый человек, между прочим. Страшно любит старых друзей, с остальными держится просто приветливо. Большой друг Крутикова, хотя люди они совершенно разные. Бывают же чудеса, скажи на милость!
— А что Крутиков?
— Даты его с первого взгляда видишь. Как на ладони. Прекрасный семьянин, во время рейсов очень тоскует по жене и детям и втихомолку проклинает свою профессию, но жить без нее тоже не может. И вот тебе пара, всегда летают вместе: „небожитель“ Гриша и Санчо Панса Крутиков. „Этот камушек я повезу Лёлечке. Какое странное растение! Жалко, что его не видит мой Мишка. Он бы его обязательно нарисовал“. Говорят, когда-то над ним очень смеялись. Но однажды… В общем, милый и, главное, верный человек. Гений добросовестности, идеальный штурман. Ну вот, кажется, все. Доволен?
— Доволен. У тебя все они очень милые, добрые и… и отзывчивые.
— Да ведь так оно и есть, дорогуша! Давай по последней, что ли? Содвинем их разом… будь здоров.
Они выпили и с удовольствием посмотрели друг, на друга.
— Хорошо…
— Хорошо, брат Алеха!
— Вперед?
— Вперед, Алеха!
— „Как аргонавты в старину…“ Да, кстати, что это за стихи?
Знакомые, но откуда, чьи — хоть убей, не помню.
Вальцев рассмеялся.
— Это эпиграф[9] к какому-то рассказу Лондона. А у наших межпланетников, особенно у старых, это нечто вроде девиза. Кто первый ввел его в обиход, сейчас уже неизвестно.
— Как-то подходит он к вашему делу, верно?
— Верно. Трус и подлец так не скажет:
Курение тоже, конечно, не поощрялось. В окончательном варианте Дауге сообщает Быкову, что в походе ему курить будет запрещено. Штурман Крутиков возит с собой трубочку, но не курит. И не хочется. А вот первоначальные представления о возможности курения в космической экспедиции были несколько иные. Причем все это подавалось ненавязчиво, парой слов, как некое привычное действо, о котором вроде бы и упоминать не стоит…
Курят в „Хиусе“:
— Сто пятьдесят. Кто больше? — Вальцев взял из портсигара Строгова папиросу и стал разминать ее трясущимися пальцами. — Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны.
<…> На Михаила Ивановича напала икота, и он, морщась, выколотил трубку.
<…> — Проще? — Строгов закурил — Не думаю, что это так просто.
<…> Пространство доносило до „Хиуса“ радиосигналы с Земли, но не пропускало его радиосигналы. Строгов неустанно расхаживал по рубке. Бирский сидел неподвижно с закрытыми глазами. Возле Вальцева в пустом коробке росла кучка изжеванных окурков. Алексей Петрович рассеянно ломал на мелкие кусочки обгорелые спички.
<…> Звездолет сильно качнуло.
— Начинается? — Михаил Иванович осмотрелся, достал трубочку и принялся набивать ее. — Как все это непохоже на прежние рейсы, правда, Саша? Проваливаемся черт-те знает куда…
<…> Алексей Петрович торопливо оделся, достал из чемодана спецкостюм и облачился в него. Все уже собрались в кают-компании и стояли вокруг стола с откинутыми на спину спектролитовыми колпаками, молча поглядывая друг на друга.
Строгов и Вальцев курили, Михаил Иванович сосал пустую трубочку.
< > —Тогда почему? — восклицал Вальцев, яростно раздавливая в пепельнице дымящийся окурок.
<…> В узком коридоре Строгов присел на один из тюков, достал папиросу, закурил. Все выжидательно смотрели на него.
И курят в „Мальчике“:
Геологи сидели в своем уголке за откидным столиком. Бирский быстро листал какой-то справочник, посвистывая сквозь зубы. Вальцев, еще бледный, курил, уставясь в потолок. Тихо, мирно, уютно… Алексей Петрович сразу захотел спать — сказывалось нечеловеческое напряжение последних часов. Глаза слипались.
— Анатолий Борисович…
— Спать, спать, — быстро прервал его Строгов. — Никаких разговоров, капитан.
— Слушаюсь, — обрадовано сказал Алексей Петрович и присел на тюки, снимая шлем. Вальцев, жмуря от дыма правый глаз, следил за ним с дружеской улыбкой. Но, когда капитан снял колпак, улыбка пропала. Вальцев выронил папиросу.
Бирский вскарабкался на броню и сел рядом с Алексеем Петровичем. Он отдыхал и был настроен благодушно.
— Хорошо бы закурить сейчас, а, капитан? Единственный серьезный недостаток краюхинского СК.
<…> Час спустя, когда Алексей Петрович вел транспортер, осторожно огибая тяжелые туши многочисленных здесь валунов, а Строгов сидел над своими записями с папиросой во рту, Вальцев вдруг вскочил и провозгласил громким шепотом: <…>
<…> Алексей Петрович попытался вытереть потный лоб и с досадой отдернул руку. Вечно забываешь про этот шлем! Иногда пальцы сами собой подбираются к затылку — почесать в трудную минуту, или хочешь в рассеянности закурить и натыкаешься на гладкую прозрачную преграду.
<…> — Пора, пора! — Бирский, уже раздетый, благодушествовал на своей койке, пуская в низкий потолок серый табачный дым.
<…> Установка третьего маяка близилась к концу. Оставались считанные часы работы, когда Алексей Петрович забежал в транспортер выкурить сигарету и отдохнуть.
<…> — Да что там говорить, — легкомысленно помахивая дымящейся папиросой, вставил Бирский, — с Венерой покончено. Дорога проложена, семафор открыт, как говорили наши предки в те времена, когда еще были семафоры. И новые дороги пройдут не здесь. <…>
Видимо, Стругацкие с запретом на курение еще не сталкивались.[10] Да и в зарубежной фантастике того времени постоянно наталкиваешься на курение в космических кораблях.
Как-то в фэн-прессе в дискуссии о женских образах в фантастике некто упрекал Стругацких за отсутствие ярких образов женщин в их творчестве — всё-то они на вторых ролях да не выписаны… Меня это несколько задело, и я сгоряча стала составлять список вообще всех женщин в творчестве Стругацких: „Как это нет ярких образов? А Наина Киевна? А Варечка?..“
Первая же исследованная мною повесть (СБТ) дала целую галерею аспектов отношения к женщине. Тут и любовь трагическая — Ермаков, и любовь несчастная к недостойному объекту — Дауге, и романтическая любовь — Спицын, и даже (ах!) отвлеченно — романтическая — Юрковский („Милая! Спутница осени серой! Ты забыла? Ты помнишь? Ты ждешь?“), любовь банально-семейная — Крутиков (он решает мировые проблемы, сынок — весь в папу — муравейник изучает, а женщины в это время смородину добывают с куста), ну, и „тюфяк“ Быков, конечно, с его ухаживанием, похожим на издевательство.
Как оказалось, жен в „Стране багровых туч“ тоже немало, бывшая жена Дауге, будущая жена Быкова… В рукописи, оказывается, была еще и чужая жена…
Столовая была освещена неяркими отсветами вечернего солнца. На диване, склонившись друг к другу, сидели Гриша и Вера Николаевна. Они молчали, глядя в окно, и лица их были так серьезны и необычайно грустны, что у Алексея Петровича сжалось сердце. Большая темная рука Гриши обнимала узкие хрупкие плечи женщины.
9
Вообще-то, не эпиграф, а песня из рассказа Джека Лондона „Как аргонавты в старину…“. — СБ.
10
Дело, конечно, не в запретах. Специально для ЧеКурТабов: главная неприятность от курения в замкнутой атмосфере — вовсе не потребление кислорода и выделение углекислоты, это мелочи. При курении выделяется и накапливается окись углерода СО, угарный газ. В крови он соединяется с гемоглобином и блокирует его функции по переносу кислорода.
В нормальных условиях воздух всегда циркулирует, и из крови тоже постепенно все выводится. А в замкнутой атмосфере, даже если специально поглощать СО, накопление его резко возрастает. (Отступление: а в невесомости сигарета просто так вообще гореть не будет — нет конвекции воздуха, горячий воздух не легче холодного, потухнет все за 10 секунд. Придется или обдувать сигарету, или непрерывно ею помахивать.) — В. Д.