Михаил Антонович вздохнул.
— Когда прилетят наши мальчики? — спросил он.
— Сегодня или завтра. Я думаю, сегодня.
Десять лет мы не виделись, подумал Алексей Петрович. Шли все по разным дорогам. Даже отпуска у нас были в разное время. Один раз я чуть-чуть не поймал Володьку Юрковского, но оказалось, что он вылетел накануне. Это было три года назад, на Таити. Я жил потом в комнате Юрковского и нашел его письмо ко мне, которое он забыл отправить. А потом в Москве я слышал, как объявляли по радио о его докладе в Доме Ученых, но нужно было улетать на Юпитер. Все на тот же Юпитер. И с Дауге та же история. Он долго болел, милый Иоганыч. И очень трудно было ему снова попасть в Пространство. Но он добился, и они долго работали на Венере вместе с Юрковским, а потом Дауге послали на Марс и он почему-то перестал писать.
Говорят, ему снова не повезло там — кажется, была зимняя буря и его засыпало. Но он еще ухитрился год назад слетать на Амальтею и наши корабли встретились в пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь пять тысяч километров друг от друга… Мир тесен, но трудно быть вместе, когда один планетолог, а другой — командир фотонного корабля. Хорошо, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович посмотрел на Крутикова с удовольствием. Десять лет…
— Ляхов летит уже полтора часа, — сказал Михаил Антонович.
— Да-а, — сказал Алексей Петрович. Полтора часа — это значит скорость его сейчас около пятидесяти километров в секунду и он уже за Марсом. Пассажиры уже заснули, а Ляхов в крутом пике выводит „Фотон“ перпендикулярно эклиптике. Перегрузка раза в три, в глазах — мурашки, в ушах — звон. Колкер глотает спорамин, а Мартови тайком от командира пытается связаться с Амальтеей. Солнце уходит, слабеет, тонет в бездне…
Через три-четыре часа Ляхов выйдет в зону абсолютно свободного полета над плоскостью Солнечной системы. Там еще не бывал никто. Разве что он сам, когда испытывал „Фотон“ год назад.
— Михаил, — сказал Алексей Петрович. — Мы с тобой просто старые извозчики.
Михаил Антонович молча убирал со стола.
— Жалкие старые извозчики, — повторил Алексей Петрович. — И предел наших возможностей и способностей — проскочить, не теряя скорости, через пояс астероидов. И все. А скорость такая, что ее и сохранять не стоит: полторы тысячи, две тысячи…
Алексей Петрович замолчал и обернулся. Дверь плавно отъехала в сторону, и в комнату влетел розовощекий плечистый парень в клетчатой рубахе. Он стал в позу и провозгласил.
— Товарищи межпланетники! Григорий Иоганнович Дауге!
Михаил Антонович уронил поднос и наступил на него.
В дверях появился Дауге — черный и сухой. Он подошел к Алексею Петровичу и сильно ударил его по плечу.
— Петрович! — сказал он.
Алексей Петрович поднялся и тоже ударил его по плечу.
У Дауге подкосились ноги.
— Петрович! — закричал он и кинулся обниматься. Несколько минут все обнимались. Михаил Антонович всплакнул. Дауге, измятый и взъерошенный, рухнул на диван.
— Николай! — рявкнул Алексей Петрович, обращаясь к плечистому парню. — Где шампанское! Бегом!
— Да-да, Коленька, — закричал Михаил Антонович, — бегом, бегом, пожалуйста!!
Плечистый парень кинулся вон из комнаты.
— Постойте! — взывал Дауге, простирая руки. — Подождите! Юрковского подождите!
— Как так — Юрковского? — сказал Алексей Петрович. — Он тоже здесь?
— Ну да! Мы прилетели вместе.
— А где он?
— Он моет свое чудище, — сказал Дауге, приглаживая волосы.
— Какое чудище? — спросил Алексей Петрович.
— Уж не женился ли он? — сказал Михаил Антонович.
Дауге хихикнул.
— Сами увидите, — сказал он. — Будьте покойны, на это стоит посмотреть.
Он оглядел всех и сказал:
— Петрович, Мишка. Постарели, морды стали какие-то солидные. Михаил, — взревел он, — срам! Разъелся, как гусак. Восемьдесят пять кило как минимум!
— Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович.
— Позор! Штурман! Межпланетник! Восемьдесят восемь!
Срам! А ты, Алексей! Тебя не узнать. Откуда у тебя такое выражение на физиономии?
— А что?
— А то самое! Впрочем, понятно — капитан. Кэптн оф вотарлесссии. „Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны“!
— Да ну тебя к черту, — сказал Алексей Петрович, — какие там еще волны…
— …„Без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный“… Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости своей. Господи, мы десять лет не виделись. — И Дауге принялся весело ругаться по-латышски.
— Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу, — совсем высох, Гришенька… Черный совсем стал.
Алексей Петрович полез в буфет, вытащил стаканы, стал расставлять их на столе. Вошел Коля с двумя бутылками под мышкой.
— Ух и холодные, черти, — сказал он широко улыбаясь. Дауге смотрел на него без улыбки, очень внимательно.
— Николай Анатольевич Ермаков, — сказал он медленно.
— Как вырос, как вырос, мальчик, — сказал Михаил Антонович.
— Ты молодец, Николай Анатольевич, — так же медленно продолжал Дауге. — Ты мне нравишься. И ты действительно очень вырос.
— Все растут, — сказал Алексей Петрович. Он не любил, когда хвалят вообще. — Что там у тебя было с вычислителем, Николай?
— Ничего не было, — сказал Коля Ермаков, усаживаясь за стол. — Дядя Миша прав, там все в порядке. Но зато я видел старт „Фотона“.
— Как так? — Дауге посмотрел на часы. — Собирались стартовать в двадцать два…
— Нет, — сказал Алексей Петрович. — Они уже два часа в полете.
— Ах ты, какая жалость, — сказал Дауге. — Я хотел попрощаться с Ляховым.
— Они уже два часа в полете, — повторил Алексей Петрович.
— Но как же, черт возьми, — сказал Дауге, растерянно озираясь, — ах, какая жалость…
Алексей Петрович хотел сказать, что еще не все потеряно, что нужно только подождать лет десять-двенадцать, но вдруг заметил, что Михаил Антонович медленно поднимается с дивана и рот у него открыт и глаза — тоже. Алексей Петрович оглянулся на дверь и увидел Юрковского. Юрковский улыбался, и брови у него были те же, что и раньше, — густые, черные, только на лбу блестели залысины и волосы поседели, а на плече у него, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
— В-ва… — неожиданно и совершенно невразумительно произнес Михаил Антонович.
— Что это? — сказал Алексей Петрович и встал.
Юрковский неторопливо, вразвалочку двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную прямоугольную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
— Володя, — сказал Алексей Петрович, — что это?
Ящерица медленно мигнула. У нее были огромные, выпуклые, очень темные глаза.
— Это? — сказал Юрковский очень обыкновенным голосом — Это — Варечка, а что?
Он подошел к Алексею Петровичу и протянул к нему руки.
— Обними меня, капитан, — сказал он.
Алексей Петрович увидел, как Варечка поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
— К чертям собачьим, Владимир, — с чувством сказал Алексей Петрович. — Убери, пожалуйста, эту гадость.
Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
— Капитан, — заорал он прямо в ухо брыкающемуся Быкову, — капитанчик! Не бойся! Она не кусается.
Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где стала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал его к себе. Юрковский взмолился о пощаде, но сзади его схватил за ухо Михаил Антонович и стал тянуть, приговаривая: „Ах ты паршивец, поросенок ты этакий!“
— Алексей! — сипел Юрковский, извиваясь судорожно. — Не буду! Мишка! Троглодиты! Спасите!
Дауге хохотал, дрыгая ногами, а Коля Ермаков стоял в сторонке и глядел на Юрковского. Глаза у него блестели.
Потом Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
— А теперь давайте пить шампанское.
Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, до тех пор, пока Алексей Петрович не протянул ему стакан.