— Бедная Варечка, — сказал Дауге вполголоса.
— Ничего не поделаешь, пришлось ей поскучать. Министр, знаешь, это одно, а милиция — это совсем другое.
— Врет он, — сказал Дауге. — Милиция здесь ни при чем. Володька оставлял свою гадину дома, но по театрам-то шлялся все равно вдвоем!
— Тц-тц-тц, — сказал Михаил Антонович.
— Это вранье, — сказал Юрковский, слегка краснея.
— Тц-тц-тц, — сказал Алексей Петрович.
— Знаете, — сказал Дауге, — симпатичная такая особа. Журналистка. Высокая, статная, кровь с молоком. Рашн бьюти, так сказать.
— Чепуха, — сказал Юрковский недовольно. — Бьюти. Чепуха.
— Попался бычок на веревочку, — сказал Михаил Антонович.
— Да ничего подобного, — сказал Юрковский. — Просто моя хорошая знакомая. Я ее знаю вот с такого возраста, — Юрковский показал ладонью от пола, с какого возраста он знает свою хорошую знакомую, — Мы были знакомы домами. И она заядлая театралка. Вот я и попросил.
— У нее громадный недостаток, — сказал Дауге. — Она терпеть не может Варечку.
— О, черт подери, — сказал Юрковский. — Ты знаешь кто, Дауге? Ты банный лист.
— Нечего теперь, — сказал Дауге.
Юрковский взял со стола кусочек булки и сунул в нос ящерице. Ящерица сидела неподвижно, как чучело, и медленно мигала.
— Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
— Она жрет раз в сутки, — пояснил Дауге. — Дышит она тоже, кажется, раз в сутки. И Володька говорит, что она совсем не спит. Но это уж, по-моему, вранье.
— Ничего подобного, — сказал Юрковский. — Все так. Варечки водятся на Марсе, где дышать трудно и мало еды. Варечка вообще неприхотлива и вынослива. Однажды нас с Дауге засыпало, и мы провалялись под завалом часов пятьдесят. Когда нас откопали, мы с Дауге моментально угодили в госпиталь на полтора месяца, а Варечка только потеряла хвост и переднюю лапку, но вскоре обросла снова.
Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.
Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский поседел. Щеку Дауге пересекал заживший шрам. Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Разве такой должна быть встреча, о которой они все мечтали столько лет? Неужели больше не о чем говорить, кроме как об этом марсианском чудище?
— Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я долгое время держал ее в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как и мы с вами. Однажды она свалилась в бак с серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в плазму твоего „Хиуса“, Алексей, ничего с ней не случится. С Варечкой, я имею в виду.
Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович смотрел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и стал катать хлебные шарики. Все молчали, только время от времени вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вот мы и вместе, подумал Алексей Петрович. Вместе. Вы понимаете, что такое вместе? Или вы все забыли, друзья? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавленный в растекшийся гранит танк. Сто пятьдесят тысяч шагов до спасения. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. Потом…
Потом прошло десять лет без вас. Я многое узнал и многое повидал. Я видел обглоданные Пространством камни астероидов и Бурый Джуп с Амальтеи. Я стал мужем и отцом. У меня есть дети. Ведь вы оба не знаете, что такое дети. Сына я назвал Владимиром, потому что в русском алфавите „в“ стоит перед „г“. Я все время думал о вас. Каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. Каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хотелось бы рассказать сейчас об этом и послушать, что вы на это скажете… У меня много добрых друзей, но вы всегда были самыми лучшими и близкими…
— Между прочим, — сказал Алексей Петрович. — Завтра стартует Ляхов.
— Надо будет повидаться с ним, — сказал Юрковский.
— Я приглашен на старт, — сказал Алексей Петрович.—
Я передам ему, что вы хотели его видеть.
— Что, не удастся? — сказал Дауге.
— Нет. Они сейчас под охраной медкомиссии.
— Жаль, — сказал Дауге. — Хорошо бы повидать Ваську.
— Еще не все потеряно, — успокоил его Алексей Петрович. — Придется только подождать лет десять-двенадцать, пока он вернется.
— Жаль, — повторил Дауге. — Мы и так не виделись десять лет.
— Помнишь, Володенька, — сказал Михаил Антонович, — как ты поругался с Васей? Тогда, перед самым стартом на Венеру?
Юрковский кивнул.
— Ох и дурак тогда был Володька, — сказал Алексей Петрович.
Юрковский промолчал.
— Энтузиаст-одиночка, — хихикнул Дауге.
Десять лет назад, на ракетодроме Седьмой полигон, когда Василий Ляхов вернулся из испытательного полета с „Хиусом“, Юрковский сильно поругался с ним по вопросу о том, кому принадлежит ведущая роль в межпланетных исследованиях.
Юрковский тогда обвинил Ляхова в отсутствии романтики и в неприличной любви к Земле, во взгляде на Пространство просто как на очередную сферу производственной деятельности человека. Юрковского тогда здорово высек Краюхин.
— Ладно, — сказал Юрковский. — Ты передай ему от нас привет, Алексей.
— Передам, — сказал Алексей Петрович.
— Кстати, — сказал Дауге. — Кто-нибудь еще летит с нами?
— Летит, — сказал Алексей Петрович. — Летит на Амальтею один специалист по радиооптике — некто Шарль Моллар, и один ученый японец — некто Сусуму Окада.
— Некто, — обиженно сказал Михаил Антонович. — Ничего себе — некто. Сусуму Окада, действительный член Академии Неклассических Механик. Лауреат премии Юкавы и Нобелевской премии. Почетный член АН ССКР.
— Здорово, — сказал Юрковский.
— Ничего, — равнодушно сказал Алексей Петрович. — Академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
— Я так и не понял, — сказал Юрковский. — Будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею?
— Если ваш академик не опоздает, мы по его просьбе сделаем три-четыре витка вокруг Юпитера. Он хочет там что-то проверить. А если опоздает к старту — прямо на Амальтею.
Михаил Антонович хотел что-то сказать, но не решился и только покачал головой.
— Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво сказал Дауге, уставясь в потолок. — Зачем нам все это. Венеру мы штурмовали потому, что там Урановая Голконда. Актиниды и прочее. Марс нам нужен для колонизации, для опытов по созданию новой атмосферы. Это все ясно. И спутники больших планет. Тоже ясно. Металлы, минералы, новые формы жизни, трали-вали семь пружин. Но ради чего погиб Поль Данже на Юпитере? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
— А зачем Ляхов уходит в Первую Межзвездную? — сказал Быков.
— Да, зачем? Вот послушайте. — Дауге положил ладони на стол. — Завтра Ляхов уходит в Первую Межзвездную. Если так будет идти дальше, то лет через десять-двадцать мы пошлем первую экспедицию на звезду. Представляете? Мы — звездолетчики. Люди вне времени. Мы уходим навсегда. Фактически мы умираем. Мы летим долгие годы, добираемся до чужого мира, до чужих планет и чужих звезд и делаем там то, что должны делать. Потом мы опять долгие годы летим обратно, возвращаемся на Землю и замечаем, что попали на три века вперед. Нас встречают внуки наших правнуков и сообщают, что город, где мы родились, больше не существует, там теперь музей, но зато нам построен памятник. Мы осматриваем памятник и пытаемся понять, что здесь, собственно, изображено.
„Вот это вы, товарищ Дауге“, — говорят мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне говорят, что двести лет назад, кажется, было в моде так изображать героев бесконечных пространств, но что в точности это неизвестно, и надо справиться в Центральном Бюро Вечной Памяти. При словах „вечная память“ у нас возникают нехорошие ассоциации, которые, однако, не кажутся нехорошими внукам наших правнуков. И мы начинаем чувствовать, что снова попали в чужой мир. Результаты, полученные нашей экспедицией, встречаются очень сдержанно. Мы отчетливо ощущаем, что они представляют узкоисторический интерес. Праправнукам уже все известно. Они уже успели побывать на той планете, откуда мы пришли, и успели побывать там не раз, не два, а пять. Они делают такие перелеты в два-три месяца, потому что, видите ли, обнаружено некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем, называемое как-нибудь вроде тирьямпампации. Мы, возвратившиеся, смотрим друг на друга и думаем в унисон: „А стоило ли?“