Он проспал четыре часа, пора было заступать на вахту.
Он принял два душа, водяной и ионный, прибрал постель и задержался у стенной ниши с книгами. Управление корабля было полностью автоматическим, вахта сводилась к периодическому и выборочному снятию показаний контрольных приборов, поэтому межпланетники обычно знакомились на вахте с книжными новинками по своей специальности. Быков взял „Теорию времени и пространства“ — сборник статей крупнейших физиков. Книжка вышла недавно, перед самым стартом „Тахмасиба“. Быков не успел прочесть ее и сейчас, бегло листая исписанные незнакомыми формулами страницы, подумал, что это будет нелегко. Сборник открывался статьей академика Сусуму Окада „Введение в сигмарный анализ“. Быков понятия не имел о сигмарном анализе, однако знал, что без него в теории времени и пространства далеко не уедешь. Он вздохнул, сунул книжку под мышку и, застегивая пилотскую куртку, вышел в коридор.
В коридоре было пусто. Дверь в кают-компанию была открыта, и оттуда доносились голоса.
— Не могу назвать этот ход удачным, — сказал голос академика Окада. Голос был скрипучий и показался Быкову противным.
— Посмотрим, — отозвался голос Юрковского. — Посмотрим, господин Окада.
Окада и Юрковский третий день играли партию в четырехмерные шахматы. Эту сумасшедшую игру, в которой доска и фигуры существовали лишь в воображении и в четырех пространственных измерениях, выдумал, наверное, сам Окада. В первый же день после старта Юрковский предложил академику сыграть в трехмерный морской бой, выиграл четыре партии из пяти, и теперь академик брал реванш. Он играл в уме, а Юрковский после каждого его хода изводил на схемы и расчеты целые тетради. Радиооптик Шарль Моллар предлагал биться об заклад, что Юрковский сдастся не позже двадцатого хода.
Дауге был уверен, что Юрковский продержится тридцать ходов, но биться об заклад не предлагал.
Быков вошел в кают-компанию. Окада сидел в низком кресле и курил сигарету,[44] лениво перелистывая журнал. Сусуму Окада был профессор, действительный член Академии Неклассических Механик, лауреат Нобелевской премии и премии Юкавы.
У него было еще несколько степеней и званий, которые трудно запомнить с первого раза. Он считался крупнейшим специалистом в асимметричной механике и был стар, как Мафусаил. Говорили, что он лично знал Юкаву и видел Тодзё за неделю до казни. Этому было легко поверить, стоило поглядеть на его сморщенную физиономию и лысый, в сером пуху, череп. Никто не знал, что ему понадобилось на Амальтее, и борт-инженер Жилин высказал чудовищное предположение, что престарелый академик будет строить на спутниках Юпитера фантастические „вечные“ двигатели времени, о которых много писали в последнее время в связи с достижениями асимметричной механики.
Юрковский сидел за столом и грыз карандаш. Лицо у него было хмурое и решительное, и он торопливо перебирал листки записей. На его плече, вцепившись шестипалыми лапами в материю пиджака и задрав страшную прямоугольную голову, сидела марсианская ящерица Варечка. Ее полуметровый, сплющенный с боков хвост, свисал вдоль бока Юрковского и был темно-синим — под цвет костюма Юрковского. Планетолог вывез ее из пустыни Большого Сырта три года назад и всюду таскал за собой. Ящерица была безвредной и совершенно ручной, но имела отвратительную привычку укладываться спать на диванах и креслах, где немедленно принимала цвет и узор обивки. В результате никто теперь, не исключая и самого Юрковского, не садился на диван или на кресло, не похлопав предварительно по сиденью ладонью.
Когда Быков вошел, Варечка повернула к нему голову, задрожала морщинистой кожей на горле и медленно мигнула.
Юрковский сказал:
— Да, господин Окада. Все верно. Пешка е-один-гамма-ни. Гардэ, как говорилось когда-то.
— Не могу назвать этот ход удачным, — повторил Окада и сложил журнал. — Ферзь же-шесть-эпсилон-до. Ферзь уходит, как привидение.
— Здравствуйте, господин профессор, — сказал Быков.
— А, капитан Быков, — сказал Окада. — Добрый день, капитан.
— Здравствуй, Лешка, — рассеянно сказал Юрковский. — Да пошла ты, чтоб тебя… — сказал он сердито.
Ящерица серо-синей молнией соскользнула с его плеча, встала столбиком в углу и принялась осматриваться.
— Проигрываешь? — сказал Быков. — Который ход?
— Семнадцатый, — ответил Юрковский. — Не мешай.
— Тогда у Шарля еще есть шанс, — сказал Быков.
Окада с кряхтеньем поднялся и, мелко семеня ногами, приблизился к нему.
— Когда вы рассчитываете быть на месте, капитан? — осведомился он.
— На Амальтее? — спросил Быков.
— Нет, — сказал Окада. — У Юпитера.
Быков насторожился.
— Полагаю, мы войдем в космогационную область Юпитера через двадцать часов, не позже.
— Угу. — Окада на секунду задумался. — Да. Отлично. Мне надо поговорить с вами, капитан.
— К вашим услугам, господин профессор.
— Совершенно приватно, капитан.
— Ага.
— И, вероятно, разговор займет некоторое время.
— Ага.
Быков поглядел на Юрковского. Юрковский грыз карандаш и соображал. Быков поглядел на Варечку. Варечки уже почти не было видно. Она пожелтела, как обивка стены.
— Хорошо, господин профессор, — сказал Быков. — Мне сейчас на вахту, а вот через четыре часа соблаговолите зайти ко мне.
— В каюту? — спросил академик.
— В каюту. Честь имею.
Быков прошел через кают-компанию и вышел в лабораторный отсек. За его спиной Юрковский сказал с торжеством:
— Конь бе-четыре-эпсилон-хэ! Вам шах, господин Окада!
— Отнюдь, господин Юрковский, — отозвался академик.
Быков приостановился, чтобы дослушать. — Кони так не ходят. Ваш конь прошелся по четырехмерной спирали.
Быков затворил за собой дверь. Лабораторный отсек был до отказа забит аппаратурой академика Окада. Вся она была не знакома Быкову, кроме вделанных в стену перископов с замшевыми нарамниками. Возле одного из приборов сидел Григорий Иоганнович Дауге и просматривал ленту автоматической записи. Дауге поглядел на Быкова, прищурился и сказал:
— Капитан, эхой! По бим-бом-брамселям! Свистать всех наверх! Как дела, капитан?
Дауге был чем-то доволен. Он возился в лаборатории все свободное время. Как-то так случилось, что Окада заставил работать на себя и его, и Юрковского, и Моллара, и даже штурмана Михаила Антоновича. Все они копались в этих непонятных приборах и бегали к Окада с какими-то вопросами и листками.
— Ничего дела, — сказал Быков. — Вот иду на вахту.
— Бог помощь, — сказал Дауге. — Удачи и спокойной плазмы.
— Тебе тоже. Понимаешь, — сказал Быков. — Приснился мне сейчас сон… Он остановился.
— Это ничего, — рассеянно сказал Дауге, торопливо разматывая ленту. — Сны видят даже кошки, если верить тете Полли.
— Да, — сказал Быков. — А Володька продолжает биться с академиком.
— Ему тоже надо пожелать удачи, — сказал Дауге. — И особенно с покойной плазмы. Что?
— Ладно, — сказал Быков. — Я пошел.
Он стал подниматься по трапу.
— Какой у них ход? — спросил Дауге вдогонку.
— Семнадцатый, — сказал Быков.
Он вошел в рубку управления. У пульта сидел штурман.
Михаил Антонович Крутиков. В рубке было светло и тихо. Негромко шелестел вычислитель, уставясь неоновыми огоньками контрольных ламп. Михаил Антонович посмотрел на Быкова маленькими добрыми глазками и спросил:
— Хорошо поспал, Лешенька?
— Хорошо, — сказал Быков. Он хотел было рассказать штурману о своем сне, но вспомнил, что рассказывать, собственно, нечего.
— Когда снимал показания?
— По расписанию, Алешенька. Час назад.
Быков кивнул, включил бортовой журнал и пробормотал в микрофон скороговоркой:
— Пятнадцатое четвертое семь ноль две капитан корабля Быков принял вахту у штурмана Крутикова.
44
И здесь курильщики! Если бы у Лозовского из „Извне“ было с собой курево, он бы и Пришельцам в их звездолете надымил. — В. Д.