М Ш.: Тяжелые впечатления настолько запомнились, что даже вообще-то и выдумывать ничего не надо было?
БН: Да, там очень мало выдумано. Всё, что там написано насчет блокады — это всё на самом деле имело место, только интерпретация другая. Вот случай с этим человеком с топором — это история, которую рассказывал Аркадий Натанович, с ним была такая же история.
М. Ш.: Здесь?
БН: Да, здесь. В Ленинграде. В блокаду. Людоедство было.
Так что это тоже не выдумано, только я интерпретацию фантастическую дал. Словом, я там почти ничего не придумывал.
Даже не почти, а просто ничего. Я считаю, что когда речь идет таких явлениях, как блокада, выдумывать нельзя.
Амалия Михайловна — совершенно реальная женщина, и судьба ее описана правдиво, и то, что она спасла жизнь умиравшему от кровавого поноса Счастливому Мальчику — тоже правда, но вот почему ее на самом деле выпустили из Большого Дома (чудо!) — это так и осталось загадкой.
Наверное, для того, чтобы она напоила меня бактериофагом.
ПП. По воспоминаниям мальчика. Он вспоминает женщину — продавца хлеба. Сытая, с круглым лицом (по моему впечатлению), когда остальные «обтянуты кожей». Это Ваши личные воспоминания? Если нет, то, может, это неправда. Не верится в это.
Олег. Владимир, Россия
К сожалению, это правда. Я видел это и запомнил хорошо. Я не понимал тогда, конечно, что это означает, но впечатление было настолько ярким и необычным, а мама вела себя с этой Фросей так униженно и странно, что я ничего не забыл и помню всё это даже шестьдесят лет спустя. Это было. «Кому война, а кому мать родна».
Не выходит из головы сцена из ПП, которую увидела Амалия Михайловна в «Большом Доме» — ну зачем там человек шкаф целовал?!? Это что, пытка такая изощренная, или сцена создана для создания соответствующего ощущения ужаса и безысходности у читателя?
Виктор Павленко. Армавир, Россия
Вряд ли я сумею ответить на этот вопрос. Сценка взята из реальности. Амалия Михайловна рассказывала об этом моей маме, а мама — мне (несколькими годами позже, когда я уже вырос). Скорее всего, этот несчастный просто сошел с ума. А может быть (эта мысль пришла мне в голову, когда я уже писал книгу), Амалия Михайловна со страху не разобралась в ситуации: человек стоял, как его поставили, лицом к шкафу, но поскольку был он уже слаб и ноги его плохо держали, он шатался вперед-назад от слабости и тыкался лицом в шкаф, стараясь удержать равновесие. А вообще-то — все может быть. Все могло быть в этом страшном мире. Все, что угодно.
АН. Между тем положение в осажденном городе ухудшалось. К авиационным налетам и бомбардировкам из сверхтяжелых мортир прибавилось самое худшее испытание: лютый голод. Мать и Борис кое-как еще держались, а отец и Аркадий к середине января 42-го были на грани смерти от дистрофии. В отчаянии мать, работавшая тогда в районном исполкоме, всунула мужа и старшего сына в один из первых эшелонов на только что открытую «Дорогу Жизни» через лед Ладожского озера.
БН. Это было не совсем так. Тогдашняя мамина работа в Выборгском райжилотделе здесь совсем ни при чем. Просто открылась возможность уехать вместе с последней партией сотрудников Публичной библиотеки, которые не успели эвакуироваться вместе с библиотекой еще осенью в город Мелекесс. В семье считалось, что малолетний Борис эвакуации не выдержит, и потому заранее решено было разделиться. Все произошло внезапно. «…Паровоз был уже под парами, — пишет мама. — Когда я вернулась с работы, их уже не было. Один Боренька сидел в темноте в страхе и в голоде…» Мне кажется, я запомнил минуту расставания: большой отец, в гимнастерке и с черной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: «Передай маме, что ждать мы не могли…» Или что-то в этом роде.
Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 граммов хлеба, 150 «граммов жиров» да 200 «граммов сахара и кондитерских изделий»). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда, — навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная как война: «НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ». Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке — сухие глаза ее, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 42-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок АНа, пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с его, который мама сделала в тот же день.