Нет худа без добра: верховная власть поспешила компенсировать реальные бедствия беженцев позитивными законодательными мерами. Император Николай II, как и подавляющее большинство высших чиновников и военных, всецело придерживался воззрений имперской политики. То есть рассматривая всех без исключения подданных на равных.
В начале августа 1915 года императору пришлось узаконить фактическое распространение еврейского населения, согнанного военными властями из черты оседлости, внутри империи. Теперь евреи-иудеи без ограничений религиозного характера могли проживать во всех городах России, за исключением столиц и казачьих регионов. Тем самым, «Николай II фактически упразднил черту оседлости»: «Массовые выселения евреев из губерний, оказавшихся в зоне боевых действий, проводившиеся в 1914–1915 гг. Ставкой, вопреки мнению царя и правительства, создали не устранимые предпосылки для почти полной отмены антиеврейских узаконений». Впоследствии предпринимались и иные действия по уравнению в правах лиц иудейского вероисповедания. Как считает С. В. Куликов, указ об этом предполагалось объявить на Пасху 2 апреля 1917 года.[439] Кстати отметим, что это должно было почти совпасть по времени с генеральным наступлением на Восточном фронте в кампании 1917 года, намеченным на вторую половину апреля — начало мая.
Таким образом, повторимся, что нарочито жесткие меры в отношении эвакуированных и перемещенных лиц и членов их семей были продиктованы желанием высших военных властей отвести от себя ответственность за поражения на театре войны. Также свою роль сыграло обычное для российского «крапивного семени» отношение к простому человеку как к некой биологической субстанции, нежели как к гражданину страны. Ясно, что практически никогда чиновник не несет и минимума ответственности за надлом судьбы многих и многих простых людей. И национальность несчастного здесь не играет ведущей роли.
Другое дело, что военные власти, как, впрочем, и гражданские власти внутри страны, не различали действительных беженцев от депортированных и перемещенных лиц. Это верно, так как положение этих категорий российских (и австро-венгерских) подданных внутри Российской империи практически ничем не отличалось друг от друга: насильственное выселение, потеря имущества, произвол чиновников, гибель наиболее слабых членов семьи, принудительная работа в промышленности, сельском хозяйстве и т. д. О положении беженцев говорит доклад земского врача, сделанный в октябре месяце: «…Каждый, кто только имел возможность побывать среди беженцев, мог наблюдать необыкновенно высокий процент заболеваемости и смертности. Где простоял хотя бы короткое время обоз беженцев, там всегда оставлялся после них ряд могил, а некоторые из таких импровизированных кладбищ насчитывают сотни и больше крестов. Кроме разных инфекционных болезней, вплоть до холеры, жертвами которых падают беженцы, важное место занимают здесь заболевания от недостаточного питания».[440]
Что касается питания, то его вскоре пришлось организовывать военным властям, так как большая часть беженцев оставалась в пределах театра военных действий, подвластных Ставке. Получалось, что и без того надрывавшийся во имя снабжения Действующей армии русский железнодорожный транспорт стал перегружаться еще и заказами для беженцев. А ведь это (впредь до расселения какой-то части беженцев по внутренним губерниям) — более четырех миллионов человек, нуждавшихся в пропитании. Например, приказ по Западному фронту от 20 января 1916 года, посвященный беженцам, указывал, что «продовольственная помощь должна выдаваться исключительно только нуждающимся». Дневной паек: два фунта хлеба или фунт и сорок восемь золотников муки, двадцать четыре золотника крупы, пять золотников сала. Также полагалось двадцать четыре золотника овощей свежих, шесть золотников соли, ползолотника чая, шесть золотников сахару (фунт — 450 г, золотник — 4,2 г). Детям младше пяти лет — половинный паек.
Кроме того, продовольствование беженцев могло использоваться в качестве средства давления на них с целью производства необходимых для военного ведомства работ: «Тех беженцев и местных жителей, кои при трудоспособности и наличии для них подходящей работы будут отказываться от таковой, надлежит лишать пособий и помощи». Так, несмотря на несколько миллионов беженцев, Всероссийский союз для оказания помощи русским беженцам к концу 1916 года помогал только немногим более чем четыремстам тысячам адресатов.
Хуже всего, как представляется, было то обстоятельство, что у многих семей, подвергшихся депортации и выселению, в Вооруженных силах Российской империи служили мужчины. Многие из этих солдат были награждены за доблесть, проявленную в защите отечества. Каково им было знать, что их родные подверглись такому принуждению и произволу? Данная политика русской Ставки стала предтечей того психологически ненормального обстоятельства в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., когда дети предвоенных «врагов народа» столь же доблестно и геройски дрались с фашизмом, как и те люди, чьи родственники не подвергались репрессиям. В качестве характерного свидетельства можно привести письмо еврея, выселенного в Казань, в швейцарский Комитет помощи военнопленным евреям из России: «Я беженец Виленской губернии, откуда мы были выселены и абсолютно ничего не спасли из своего громадного движимого и недвижимого имущества… У меня на войне три сына, и все награждены военными георгиевскими крестами…».[441]
439
440
Цит. по:
441
Цит. по: Отчеты и доклады комитетов помощи русским военнопленным. 1914–1916, б.м., 1917, с. 25.