Третьей причиной добровольных сдач в плен явилась порочная практика эвакуации прифронтовых районов в кампании 1915 года. Объявшая тогда Действующую армию шпиономания наряду с эксцессами эвакуации дополнительно деморализовала войска, и без того вынужденные драться в неравных условиях. Более подробно об этом говорится в 3-й главе. Но главное — шпиономания, инициированная Ставкой Верховного главнокомандования с целью прикрыть собственные преступные просчеты в деле управления Действующей армией, убеждала солдат думать, что в их бедах повинно прежде всего начальство. В. П. Булдаков так пишет о 1915 годе: «Солдаты оказались тогда психологически не подготовлены к оборонительным действиям против неприятеля, в полном смысле засыпающего их крупнокалиберными снарядами. Беспомощность русской маломощной артиллерии из-за нехватки боеприпасов они воспринимали как предательство со стороны собственных военных властей, бросивших их на произвол судьбы. К этому добавилось изумление перед тем, что громадные запасы недостающей им амуниции и снаряжения при отступлении сжигались, а высшие командиры и интенданты успевали загружать для себя составы дорогой мебелью».[47] Таким образом, добровольная сдача в плен — это не столько объективное предательство Отечества, сколько субъективное «предательство предателей». Кажется, парадокс, но в тяжелое военное время такой парадокс становится феноменом массового сознания, оказывающего непосредственное влияние на каждого отдельного индивида.
Почему это столь важно отметить? Просто потому, что почти всегда сдача в плен — это не индивидуальное решение, а массовое. Как правило, принятое в условиях экстремальной обстановки, то есть проще говоря, в наиболее неблагоприятный момент боя, когда вот-вот бесцельно погибнешь, но еще можно спастись, сдавшись в плен. Офицер участник войны, сообщает о Великом Отступлении 1915 года: «Если даже еще до артиллерийской подготовки, как и во время самой подготовки, будет обнаружено накапливание противника перед участком обороны, а равно в тех случаях, когда противник переносит огонь в глубину, не следует усиливать гарнизон первой линии. Это ничего не дает, кроме напрасных потерь. Даже наоборот, деморализованная масса действует более заразительно, когда, ошеломленная огнем, она бросается назад или, что еще хуже, подняв руки вверх и прикрепив белые платки к штыкам, бросается к противнику. Деморализация в таких случаях доходит до такой степени, что сдающийся, потеряв всякую моральную устойчивость, выполняет малейшее приказание врага, иногда даже по его указанию открывает огонь по своим. Надорванная психология этих бойцов такова, что тысячи спокойно конвоируются десятком вооруженных, несущих свою службу совершенно небрежно. Так сопровождается стадо баранов, в каковое фактически и обращается эта толпа».[48] Нет ничего странного и в том, что многие сдавшиеся, после того как распадается психологическое «стадо баранов», сожалеют о своем проступке. Отсюда и большое количество бежавших из плена русских военнослужащих, причем — часто еще на этапе конвоирования, а не из концентрационного лагеря.
Точно такая же ситуация сложилась и в годы Великой Отечественной войны, когда обстановка первых месяцев, показавшая мощь всецело подготовленного к тотальной войне врага и слабость собственной военной машины, стала причиной массового пленения советских бойцов и командиров. Как только моральное опустошение проходило, человек думал о сопротивлении, самой реальной формой которого являлись побег и либо партизанство, либо попытка добраться до своих. Переоценка являлась не просто массовой, а чуть ли не абсолютной. В годы Великой Отечественной войны, на 1 мая 1944 года из 3 281 157 чел. советских военнопленных были расстреляны или убиты при попытке к бегству 1 030 157 чел.[49] Так или иначе, сопротивлялся каждый третий. Вернее, был убит каждый третий из сопротивлявшихся. Вот это и есть феномен массового пленения периода индустриальных войн: моральное ошеломление и последующее осознание собственного проступка, совершенного в массе, но ответственного за него индивидуально.
48