Надо сказать, что командование всех сторон предписывало соответствующим образом обращаться с пленными. В период войны выходили сборники приказов по различным соединениям, ныне используемые в научной литературе в качестве источника. Вот здесь-то можно найти пример того, как даже высшие штабы принимали участие в разжигании взаимной мести. Что касается России, то в том числе и Ставка Верховного главнокомандования. Так, в приказе по 4-й армии от 26 октября 1914 года отмечалось, что Верховный главнокомандующий получил сведения о том, «что имели место случаи не только некорректного, но вызывающего поведения со стороны некоторых военнопленных». Поэтому великий князь Николай Николаевич «полагает, что обращение с пленными вообще должно быть именно как с пленными. Причем малейшее проявление дерзости или вызова со стороны пленных должно караться немедленно же переводом их на положение арестантов, а при дальнейших случаях подобного поведения на пленных должны надеваться наручники и т. п.». Действительно, такие случаи были. В начале войны австрийские пленные офицеры вели себя, как будущие победители. Врач 70-й артиллерийской бригады вспоминал о событиях августа 1914 года (Галицийская битва, 5-я армия): «Подошли еще пленные — все оскорбительно самоуверенные. С небрежной улыбкой на губах они хвастливо рассказывают, что Петроград взят и Варшава также взята пруссаками. А на все наши уверения, что наши давно в Львове, отвечают внушительно и спокойно: „Это невозможно“».[61] О том же вызывающем поведении немецких военнопленных сообщают и источники начала Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Агрессор всегда необоснованно самоуверен.
Как бы то ни было, представляется, что распоряжение Верховного главнокомандующего являлось неверным, так как его исполнение неизбежно влекло за собой репрессалии в отношении русских пленных и так далее по нарастающей. Тем более что перевод пленных на положение арестантов был неправильным шагом, так как должен бы проводиться «за малейшее проявление дерзости или вызова». Трактовать данный приказ можно было сколь угодно широко, нацепляя наручники направо и налево.
Насилие влекло за собой насилие, и смягчение условий для военнопленных могло наступить лишь после соответствующих соглашений. Разумеется, что договариваться с австрийцами, чьих пленных русские взяли больше, нежели отдали им сами, было легче, нежели с немцами. Однако как воспринималась практика таких договоренностей?
Действительно, зачастую плохое отношение к русским военнопленным проистекало из плохого положения австро-германских пленных в России, являясь ответом на произвол отдельных комендантов. Понимая это и зная, что немцы могут репрессировать десяток русских пленных за каждого своего, императрица Александра Федоровна неоднократно советовала царю улучшать положение неприятельских пленных, чтобы у тех не было повода проводить репрессии против русских пленных. Это обстоятельство стало в оппозиционной пропаганде одним из дополнительных доказательств «измены» царицы в ее якобы имевшем место стремлении к сепаратному миру. Иными словами, на всех углах либеральная буржуазия усиленно муссировала тему несчастий русских пленных в руках противника, но усилия верховной власти по смягчению их положения посредством смягчения положения неприятельских военнопленных в русском плену (в отношении немцев иного варианта и не было) преподносились публике как «изменнические».