Честно скажу, никогда не задумывался: хотел бы я пригласить актёра Сергея Бондарчука сниматься в свою картину? Скорее нет, чем да. Как герой, как знак он состоялся и укоренился в зрительском сознании давно. Отказываться от своей знаковости в тот момент, когда я мог предложить ему роль, на мой взгляд, он бы не стал. Если бы я предложил ему сыграть характер героически-знаковый, то, пожалуй, можно было бы попробовать. Но он был настолько самобытен в том, что играл, настолько свободен и самодостаточен в том, как играл, что, мне кажется, нам было бы тесно на съёмочной площадке. Вообще с самородком всегда не просто. А Бондарчук, бесспорно, самородок, И самородок поразительно образованный. Но это образование было личное. Он учился сам. Не знаю я в наши дни такого режиссёра, который обладал бы таким количеством духовно полезных знаний, которыми обладал Сергей Фёдорович.
Никогда мы не вели беседы стратегического характера – об особом пути России и судьбах русского народа. Мы уходили в конкретику, начинались новеллы, истории, мы зажигались друг от друга – то хохотали, то грустили… Слушать он умел, как никто! Это редчайшее качество – с наслаждением слушать собеседника. Сергей Фёдорович обожал актёрские истории, обожал, когда их хорошо исполняют, мог хоть сто раз слушать взахлёб одну и ту же замечательную актёрскую байку и каждый раз хохотать до слёз. Он воспринимал жизнь полной мерой, всеми своими порами. Однако близко к себе подпускал не многих, да и не часто. Бывал конфликтным. По «Мосфильму» ходили легенды и анекдоты про их взаимоотношения с Вадимом Ивановичем Юсовым. Тоже тот ещё орешек. Но фигура-то тоже мощнейшая! Таких пластических операторов, я думаю, не много на свете. И как эта пара, эти два гиганта знали русскую культуру, как Сергей Фёдорович покрывал изобразительный мир Вадима Юсова своим мощным крылом!
Бондарчук – художник по-настоящему страстный. И всеобъемлющий. Почему его волнует «Война и мир», или «Они сражались за Родину», или «Тихий Дон»? Его волнует мощь! Как он ставит чеховскую «Степь»? Ведь и в этой, казалось бы, живописной, лиричной повести он открывает гигантский, потрясающий масштаб: соединение маленькой жизни маленького мальчика с этим веки вечные движущимся обозом в бескрайней степи.
Сергей Фёдорович нёс в себе понятие чести, понятие святого, к чему нельзя прикасаться грязными руками, понятие огромной ответственности по отношению ко всему, к чему он, Бондарчук, прикасается. Любой русский художник, честью и сердцем отвечающий, за всё, что он творит – есть часть русской идеи. Я не имею в виду: русский художник по крови. Исаак Левитан был евреем, а по чувствованию России в пейзажной живописи рядом с ним мало кого поставишь. Не кровь определяет русского художника, а чуткое понимание значения жизни в России, ощущение её вкуса, её запаха, видения нашей жизни, её осязания. Конечно же, Сергей Фёдорович во всех отношениях глубоко русский художник: по своему своенравию, по своему достоинству, по силе своей любви. Выдающийся русский мыслитель Иван Ильин писал: «Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души». Я всегда готов поклониться человеку, в котором чувствую именно такую духовно-творческую любовь. Вот такая истинная, глубинная, неистребимая и непоколебимая никем и ничем любовь к национальной культуре наполняла Бондарчука. И это выражалось не в пафосных речах с трибун, эта любовь была его нутром, его энергией. С другой стороны, Сергей Фёдорович принадлежит к той плеяде русских художников, которым не чужд византизм, точнее – некая двойственность, то есть сознание, что ради главного в своём произведении иногда можно и нужно поступиться не главным. В тех условиях, в которых ему пришлось работать, иначе было невозможно. Для того чтобы спасти народную, солдатскую правду в «Они сражались за Родину», он снял в финале картины, прямо скажу, плакатную сцену со знаменем. Дело не в знамени. Ведь чувствуется, что он сделал эту сцену для начальства. Не знаю, кому бы тогда разрешили оставить кадр, когда во время бомбежки герой Бондарчука – пожилой красноармеец – крестится в окопе. В те времена можно было пойти на значительные уступки ради сохранения такого мгновения в картине.