Всего под управлением Петра Ильича состоялось четыре представления[140], каждой из поименованных опер по разу.
Исполнив дружескую услугу Прянишникову и его артистам, Петр Ильич поехал снова в Петербург отдохнуть в среде своих и чтобы дать слуге своему время привести в полный порядок новое клинское помещение, которому суждено было быть последним. Дом, нанятый им, стоит на самой окраине города Клина и непосредственно примыкает к полям и лесам его окрестностей. Двухэтажный, поместительный, кроме уединенности, он, главным образом, понравился Петру Ильичу тем, что имеет в верхнем этаже, необычно для домов бедного уездного города, просторные комнаты, из которых устроились отличный кабинет-гостиная и спальня. Лучше этих двух комнат никогда в жизни не было у Петра Ильича. – Но надо сказать правду, этим исчерпываются все преимущества дома перед майдановским и фроловским. Небольшой садик, виды на самую будничную даль, соседство с бесконечными клинскими огородами с одной стороны, близость шоссе – с другой, мало придают ему поэзии, и нужна была вся нетребовательность и скромность стремлений к комфорту и роскоши нашего композитора, чтобы не только удовлетворяться этим, но даже восхищаться.
Здесь, кстати, скажу, что после смерти Петра Ильича слуга его, Алексей Сафронов, купил этот дом, а в 1897 году перепродал моему племяннику В. Давыдову и мне. Ныне там сохраняется, по возможности, вся обстановка покойного, а также хранится архив его имени.
К П. И. Юргенсону
г. Клин. 10 мая 1892 года.
<…> Прошу извинения, что задержал «Датскую увертюру». В оправдание мне может служить, что я не знал, что ты будешь ее гравировать. Зимой я брал рукопись, но усмотрев, что нужно порядочно времени, чтобы ее привести в порядок, за недосугом бросил мысль об издании партитуры и возвратил тебе ее, ничего не сказавши.
Зато теперь, когда я сделаю еще одну корректуру, – думаю, что выйдет вещь репертуарная, ибо она, помнится, очень эффектна, а по качеству музыки куда лучше «1812».
К Н. Конради
20 мая 1892 года.
<…> В последнее время я жил здесь в Клину в новом своем жилище. Я лично ужасно доволен своими двумя громадными комнатами, но у бедного Алексея внизу очень сыро и холодно, и я боюсь за здоровье его, ребенка и жены. До сих пор приходится топить. Только очень жаркое лето может впитать эту отвратительную подвальную сырость, а лето пока отвратительное: холодно ужасно, и не далее, как сегодня утром, был мороз, вероятно, погубивший цветы на фруктовых деревьях. Молодые листки сирени все свернулись и почернели. Несмотря на это, я все-таки очень доволен, что бросил Майданово. Здесь я гораздо более у себя, а прогулок очень много и весьма удобно, ибо я живу на самом шоссе, так что и в дождь могу гулять, не утопая в грязи. Был занят корректурами разных своих сочинений, а также начал сочинять симфонию. Теперь мне уж недолго здесь оставаться. Через неделю отправляюсь в Петербург и еду с Бобом в Виши.
К М. Чайковскому
20 мая 1892 года.
<…> В последнее время мне пришлось истратить (конечно, не на себя одного) такую массу денег, что все мечты начать что-нибудь копить с нынешнего года, чтобы оставить после себя Жоржу[141] – разрушились.
Klin, bei Moskau. 24 Mai/2 Juin 1892.
Hochverehrter Herr Zabel!
So eben habe ich Ihren werten Brief erhalten und betrachte als eine sehr angenehme Pflicht sogleich Ihnen meine Antwort zu schicken, aber leider da icb so furchterlich schlecht deutsch schreibe muss ich franzOsisch fortsetzen. Ich glaube kaum dass Sie in meinen Zeilen etwas interessantes, neues oder wichtiges fur Ihre biographische. Arbeit finden werden; verspreche Ihnen aber dass ich Ihnen uber Rubinstein alles, was ich weiss und fuhle, ganz aufrichtig sagen werde.
C’est en 1858 que j’entendis pour la premiere fois le nom d’Antoine Rubinstein. J’avais alors 18 ans, je venais d’entrer dans la classe superieure de l’Ecole Imp. de Droit et ne m’occupais de musique qu ‘en qualite de dilettante. Depuis plusieures annees je prenais tous les Dimanches une lecon de piano chez un pianiste tres distingue, M. Rodolphe Kundinger. Alors, n’ayant en fait de virtuoses entendu que ce dernier, – je croyais tres sincerement qu’il n’y en avait de plus grand. Un jour, Kundinger arriva a la lecon tres distrait, tres peu attentif aux gammes et exercices que je jouais devant lui et quand je demandai a cet excellent homme et artiste quelle en etait la raison, ii me repondit que la veille il avait entendu le pianiste Rubinstein nouvellement arrive de l’etranger, que cet homme de genie avait produit sur lui une impression tellement profonde qu’il n’en revenait pas et que tout, en fait de virtuosite sur le piano, lui paraissait maintenant tellement mesquin qu’il lui etait aussi insupportable de m’entendre jouer les gammes que de se mettre au piano soi-meme.
Je savais combien Kundinger etait d’un caractere noble et sincere, j’avais une tres haute opinion de son gout et de sa science – et cela fit que mon imagination fut montee ainsi que ma curiosite au plus haut degre. Dans le courant de cette demiere annee scolaire, j’eu l’occasion d’entendre Rubinstein et non seulement de I’entendre mais de le voir jouer et conduire l’orchestre. J’appuis sur cette premiere impression du sens de la vue par la raison que, selon ma profonde persuasion, le prestige de R. est base non seulement sur son talent incomparable, mais aussi sur un charme invincible qui se degage de toute sa personnalite, de sorte qu’il ne suffit pas de l’entendre pour la plenitude de Fimpression – il faut aussi le voir. Done, je l’entendis et je le vis. Comme tout le monde je tombai dans son charme. Cependant je terminal mes etudes, j’entrai au service et continuai a faire dans mes loisirs un peu de musique. Mais peu a peu ma vraie vocation se fit sentir. Je vous epargnerai les details par ce que cela n’a aucun rapport avec mon sujet, mais seulement je vous dirai que vers l’epoque de la fondation du Conservatoire de Petersbourg en septembre 1862 je n’etais plus un employe au Ministere de Justice, mais un jeune homme decide a se vouer a la musique et pret a subir toutes les difficultes que me presageaient mes proches, mecontents de ce que je brisais volontairement une carriere bien commencee. J’entrai au Conservatoire. Mes professeurs furent: M. Zaremba pour le contrepoint, la fugue etc., A. R. (directeur) pour les formes et rinstrumentation. Je suis reste trois ans et demi au Conservatoire. Pendant tout ce temps je voyais R. tous les jours et quelquefois plusieurs fois par jour, excepte les mois de canicules. Quand j’entrai au Conservatoire j’etais deja, comme je Vous l’ai dit plus haut, un adorateur enthousiaste de R. Mais quand je le connus de plus pres, quand je devins son eleve et nos rapports devinrent jouraaliers, – mon enthousiasme pour toute sa personne ne fit que s’accroitre. J’adorais en lui non seulement un grand pianiste, un grand compositeur, – mais aussi un homme d’une rare noblesse, franc, loyal, genereux, incapable de sentiments vulgaires et mesquins, d’un esprit clair et droit, d’une bonte infinie, – enfin un homme planant de tres haut sur le commun des mortels. Comme maitre, il a ete d’une valeur incomparable. II s’y mettait simplement, sans grandes phrases et longues discutations, – mais toujours envisageant son devoir comme tres serieux. II ne se facha contre moi qu’une seule fois. Je lui apportai, apres les vacances, une ouverture intitulee «L’Orage», dans laquelle j’avais fait des folies d’instrumentation et de forme. II en fut blesse et pretendit que ce n’est pas pour former des imbeciles qu’il se donnait la peine d’enseigner Г art de la composition. Je sortis du Conservatoire le coeur tout plein de reconnaissance et d’admiration sans bornes pour mon professeur. Comme je Vous l’ai deja dit, pendant trois ans et quelques mois je le voyais quotidiennement, mais quels etaient nos rapports? II etait un illustre et grand musicien – moi, un modeste eleve ne le voyant que dans l’exercice de ses fonctions et n’ay ant presque aucune idee de sa vie intime. Un abime nous separait. En quittant le Conservatoire, j’esperais qu’en travaillant avec courage et en frayant peu a peu mon petit chemin – je pouvais aspirer au bonheur de voir un jour cet abime comble. J’osais ambitionner l’honneur de devenir un ami de Rubinstein.
141
Георгию Чайковскому, сыну Николая Ильича, которому Петр Ильич в завещании оставлял недвижимость, капиталы, буде таковые окажутся (как и следовало ожидать, их не оказалось), и пожизненную пенсию в 1200 р. в год.