Однако, всматриваясь ближе, ясность этого факта значительно затуманивается; из прямолинейного и простого он становится таким извилистым и сложным, что не подчеркнуть его здесь нельзя и если не объяснить, то указать во всей его непостижимости.
Пускаясь в первую артистическую поездку, Петр Ильич несомненно насиловал свое «настоящее я», но вместе с тем, приступая к ней без охоты, скорее со страхом, был полон ожидания каких-то неведомых, отрадных впечатлений и блестящих результатов, полон также веры в то, что исполняет нечто значительное не только для него и его славы, но и для русского искусства вообще. События этой первой поездки не разочаровали бы и менее скромного, чем Петр Ильич, человека. Отрадных впечатлений было много, начиная уже с того, что он оказался гораздо более известным за границей, чем думал. – Прием в Праге, «минута абсолютного счастья», изведанная там, шум, наделанный им в Париже, почтительное внимание и уважение, встреченное в Германии, все это вместе было гораздо более того, на что он рассчитывал, – и тем не менее вернулся он разочарованный; разочарованный не в том, что нашел (как сказано, он удовлетворился бы и меньшим), а в том, как это ему мало дало счастья сравнительно с теми мучениями, ценой которых он купил его.
Тем не менее, забыв последние, едва вернулся домой, он с удовольствием комбинировал следующую поездку за границу.
Безотчетное недовольство, разочарование могли быть результатом проходящего настроения. К тому же, главное, страх неизведанного еще волнения явиться перед иностранной толпой Петр Ильич уже превозмог: что прежде казалось страшным, теперь было знакомо; он мог не без основания предполагать, что выступать публично во второй раз перед иностранцами не будет уже так тяжело, и ожидать более отрадных впечатлений от второй поездки. Он ошибся – их было значительно меньше, чем в первую, а тоски и мучений еще больше. Он достиг только того, что смутное сознание «ненужности» жертв, которые он приносит своей популярности, на этот раз формулировались вопросами: «к чему я это делаю? кому нужны эти добровольные страдания? не лучше ли сидеть дома и работать?» Вера в значительность и важность дела пропала, а с ней и весь смысл насилования себя. Во время юбилейных концертов Рубинштейна, осенью 1889 года, свое участие в них он называет «бездельничаньем»; «мое настоящее дело – сочинение, а все мои труды, – говорит он далее, – по части дирижирования в концертах, присутствие на репетициях опер и балетов – я считаю чем-то случайным, бесцельным, только сокращающим мой век».
Результатом такого сознания следовало ожидать отречения от «бездельничанья» и возврат к прежнему трудовому образу жизни. Действительно, всю первую половину 90 года Петр Ильич посвящает исключительно сочинению и отказывается от всяких приглашений дирижировать. Ручательством, что это решение прочно, по крайней мере относительно заграничных поездок, является то обстоятельство, что, ко всему прочему, Петр Ильич, в течение пребывания во Флоренции и Риме (некогда столь любимых городах любимейшей страны), констатирует в себе какую-то доселе неведомую болезненную тоску по России.
Но с конца 1890 года Петр Ильич точно забывает пережитое в первые артистические путешествия и начинает снова разъезжать и по России, и за границу, то дирижируя, то для присутствия на репетициях своих сценических произведений. С каждой из этих поездок тоска становится острее, в особенности вдали от родины; каждый раз он себе говорит, что «в последний раз подвергает себя этой добровольной пытке» и каждый раз, вернувшись к себе, дома, очень вскоре, иногда почти непосредственно, думает о новой поездке. Промежутки отдыха становятся все короче, отлучки чаще. Теперь он знает уже, что его ожидает, все иллюзии найти новые отрадные впечатления пропали, ничего, кроме страданий, он не предвидит и все-таки едет, с тем чтобы опять давать себе клятвы, что «это в последний раз» – до следующего раза. Он словно перестал принадлежать себе и нехотя должен, не может не подчиниться чему-то мощно и неотразимо овладевшему им. Что-то захватило его волю и распоряжается вопреки ему.
Это «что-то» не простая уступчивость просьбам и желаниям других. Помимо того, что нам известно по всему предыдущему, его упорство, не поддающееся никакому влиянию извне, в вопросах артистической жизни, – мы только что видели: отказывать он умел и теперь. Когда нужно было выбрать между сочинением «Пиковой дамы» в 1890 году, потом «Щелкунчика» в начале 1891 года и принятыми ангажементами, он не постеснился отменить последние.