В частном письме к Петру Ильичу опроверг и В. И. Сафонов роль, приписанную ему г. Морелем:
С величайшим изумлением прочел я, – писал он, – присланные мне из Парижа вырезки газет, из которых увидел, что имя мое и С. П. Яковлева сделалось предметом полемики. Всего больнее огорчило меня твое письмо со строгим приговором по адресу chambellan и directeur. Я понимаю, что жажда рекламы могла увлечь Ламуре в пересказах, и он, со свойственною уроженцам Бордо живостью воображения, мог прикрасить свой рассказ, – нашелся услужливый газетчик, подбавивший к этому рассказу немного ненависти к немцам – и вот, готова статья на почве union franco-russe. Это все понятно в устах француза, но непонятно, что ты мог этому так легко поверить и так поспешно произнести приговор над се chambellan и се directeur, издевающимися над гениальным умирающим капельмейстером. Какой смысл имела бы подобная демонстрация, какую цель? Разве можно было хоть одну минуту предположить возможность чего-либо подобного? Уже самое изложение начала статьи, ее фактические неточности по отношению к исторической стороне дела могли навести на размышления о том, что и вторая ее часть не лучше и не точнее первой. Я очень рад, что Ламуре дал от себя опровержение этого вранья, ибо, во-первых, не было никакого банкета у Яковлева, а был простой семейный обед, на котором не было произнесено никакого музыкального тоста, а пили за здоровье хозяев и присутствующих дам, а во-вторых, когда мы собрались после концерта на ужин, то мои несколько слов по адресу Ламуре заключались в том, что Россия вообще, а Москва в частности, видела своими гостями многих различных дирижеров французских и немецких (самое даже имя Бюлова не было помянуто); что число этих гостей увеличилось еще одним, который разрешил свою задачу с простотою, скромностью и знанием дела, завоевав свой успех ясным изложением сочинений французской школы и не прибегая для достижения этого успеха ни к каким внешним эффектам исполнения.
Совершенно понимаю нежную чувствительность твоей тонкой души, но в данном случае она-то и должна была подсказать тебе, что мне не было никакого смысла поступать подобно описанному в «Figaro». Яковлев же, очевидно, попал в это описание из соображений чисто декоративных – подумай, ведь он Chambellan de sa Majeste l’lmpereur de toutes les Russies! «Dixi et salvavi animam meam».
Чтобы закончить этот эпизод, скажу, что полемика «Фигаро» и «Paris» стала известна в Германии, и немецкие газеты с благодарностью и сочувствием отнеслись к Петру Ильичу за его горячее заступничество за великого немецкого музыканта.
12 января Петр Ильич приехал в Одессу и на вокзале был встречен членами отделения Рус. муз. общества, некоторыми артистами, в том числе своими друзьями Софией Ментер и В. Сапельниковым, и другими знакомыми.
С этого дня в течение почти двух недель он был предметом такого восторженного отношения одесситов, что даже пражские торжества 1888 г. бледнеют при сравнении. «Никогда я еще не испытывал ничего подобного тому, что испытываю теперь. Меня чествуют здесь как какого-то великого человека, чуть не спасителя отечества», – писал он из Одессы. В течение десяти дней все четыре главные газеты чуть ли не половину своих столбцов посвящали отчетам о каждом шаге Петра Ильича, его биографии, описанию его личности, рассказами о празднествах в честь него, отзывами о его концертах и дифирамбами «Пиковой даме», шедшей там в первый раз.
Овации начались 13-го января с появления Петра Ильича на репетиции «Пиковой дамы». «Он был встречен антрепренером, И. Н. Грековым[166], администрацией театра и всей труппой певцов и певиц. Когда он вошел на сцену, раздались крики «ура», оркестр грянул туш, и Петр Ильич при громких аплодисментах был подхвачен артистами на руки, причем его долго качали». Такая восторженность не подкупила, однако, композитора настолько, чтобы он не отнесся строго к разучиванию оперы; он очень внимательно следил за исполнением, делал много указаний и требовал повторений. На другой день, 14 января, он столь же восторженно был приветствуем, к счастью без «качания», на репетиции симфонического концерта. – 15 января опять присутствовал на двух репетициях оперы и концерта. – 16-го выступил дирижером симфонического концерта отделения Р. муз. общества в зале городского театра. – Программа состояла из 1) «Бури», 2) Andante cantabile из квартета ор. 11 и 3) Сюиты «Щелкунчика» в качестве оркестровых номеров. 4) Фортепианного соло в исполнении Софии Ментер и 5) «Вариаций на тему рококо» для виолончели в исп. В. Алоиза. – С выхода Петра Ильича на эстраду начались восторженнейшие овации. Отделение Р. муз. общества торжественно встретило его подношением драгоценной дирижерской палочки, оркестр – лаврового венка. Все номера вызывали френетические одобрения, некоторые были повторены три раза. «Весьма эффектна была, – говорит «Одесский листок», – картина по окончании концерта. Все слушатели поднялись со своих мест, с разных сторон раздавались крики благодарности, отовсюду слышалось искреннее, от сердца идущее «спасибо»; дамы махали платками, мужчины – шляпами, и в то же время на сцене оркестр беспрерывно играл туш; не зная, как лучше выразить свой неподдельный восторг. Петра Ильича выносили на руках на вызовы, что повторялось неоднократно. Но это показалось очарованным музыкантам оркестра мало; сознавая, какой великий талант перед ними, наперерыв друг перед другом целовали его руки. И это делалось не в порыве увлечения, а сознательно и с благоговением. Видно было, что Петр Ильич их очаровал, очаровал и своим великим талантом как композитор, и своей замечательной любезностью как человек. Музыканты целовали те руки, которыми написано столько выдающихся произведений. И Петр Ильич понимал всю искренность этих приветствий и благодарил музыкантов: с большинством из них он расцеловался. Повторяю, картина была очень трогательная и умилительная».