Клин. 5 мая 1893 года.
<…> Я нарочно остался лишний день дома, чтобы успеть переписать еще один опус, а именно – шесть романсов. На днях их привезет тебе Алексей. Он явится к тебе с запиской, по которой потрудись уплатить ему сразу громадную сумму: 10 000 рублей сер.
Мне жаль, что должен разом грабить тебя на такие огромные суммы, но другого исхода из моих затруднений нет, а долго оставаться должным Алексею я не люблю. Зато на заграницу больше денег у тебя не возьму.
Если во время моего отсутствия будут награвированы пьесы для фп., то пусть кто хочет сделает корректуру 1-ю и 2-ю, третью же необходимо должен сделать я сам. То же самое насчет романсов.
Ничего не знаю об Альбрехте. Из Петербурга буду телеграфировать Анне Леонтьевне[177].
К П. И. Юргенсону
Петербург. 6 мая 1893 года.
Спасибо за известие об Альбрехте[178]. Бедный Карлуша!
Относительно гонорара скажу следующее: Гутхейль мне никогда ничего не предлагал, ибо все русские издатели знают, что на их прибавки и зазывание я не поддамся. Но за границей про мои отношения с тобой не знают, и оттуда я нередко получал и до сих пор получаю предложения. Иные из них (напр., Андре из Оффенбаха) прямо уговаривали назначить гораздо более условленной с тобой платы (конечно, дело идет о мелких пьесах).
Итак, быть может, справедливо было бы увеличить гонорар, но опять-таки я стесняюсь, ибо не могу не принять в соображение, что многие мои симфонии и оперы стоили тебе гораздо дороже, чем сколько ты за них получил. Конечно, быть может, впоследствии они пойдут, но пока мне неприятно обдирать тебя. К тому же ты, к моему крайнему сожалению, не такой богач, как какой-нибудь Абрагам, или Шотт, или Симрок.
В конце концов, не знаю, как поступить. Если ты (положа руку на сердце) не найдешь излишним накинуть полсотни – пожалуй, накинь. С денежной точки зрения я буду, конечно, рад, ибо год вышел для меня тяжелый.
За Моцарта[179] можно ничего не брать, ибо моего тут очень мало.
К В. Давыдову
Берлин. 15 мая 1893 года.
<…> На этот раз, должно быть, оттого, что слишком много вспоминал наше прошлогоднее путешествие, я страдал и плакал больше, чем когда-либо. Просто психопатия какая-то! И до чего мне ненавистна железная дорога, вагонный воздух, спутники… Мысль, что из Лондона я бы проехал кратчайшим путем в Россию и надолго бы засел в Клину, – была бы для меня теперь утешением. Поездка же в Гранкино меня несказанно пленяет, т. е. не поездка, а пребывание в нем, да уж больно противно думать о бесконечном путешествии. А ведь я обещал еще и в Париж, и в Уколово, и к Масловым… Когда же я домой попаду? Впрочем, если ты только не изменишь плана ехать к Коле, я все-таки в Гранкино приеду, ибо мне кажется (si се n’est pas trop de presomption), что тебе и всем вам будет приятно мое появление среди вас. Уж слишком я много езжу и слишком мне стала противна эта езда! Здесь все зелено, повсюду цветы, но мне ни до чего дела нет и на душе колоссальная, неимоверная тоска.
К М. Чайковскому
Берлин. 15 мая 1893 года.
Голубчик Модя, не буду описывать тебе путешествия моего, а также умолчу о теперешнем состоянии духа. Бьио хуже, чем когда-либо. Лишь теперь, после двухчасовой прогулки по Тиргартену, стало немножко лучше. Я, конечно, иначе не могу судить, как по себе, и, может быть, ошибаюсь, – но мне кажется, что и ты будешь страдать, если не послушаешься моего совета. Не мечтай устроиться в Швейцарии[180] так, чтобы было хорошо на душе. Ты увидишь, что значит одиночество для человека, привыкшего жить в обществе близких людей. Не суди по Клину. Там был Алексей, и этого достаточно было, чтобы не чувствовать себя отделенным от всего, что близко и родственно. Поэтому настоятельным образом советую тебе ехать в Иттер. Ты не можешь себе представить, как там хорошо и покойно тебе будет и до чего общество Васи и Ментер приятно. Или, по крайней мере, не пытайся основаться надолго в Швейцарии. Уж если на то пошло, поезжай в Париж и живи там. Париж и летом очарователен, и благодаря Белярам там тоски не может быть. А впрочем, повторяю, я сужу по себе и, может быть, ошибаюсь. Меня очень пугает мысль, что после Лондона и Кембриджа мне придется еще ехать в Париж для свидания с Зилоти по делу, и в Иттер тоже, где тоже нужно будет о делах говорить, и в Гранкино, и в Уколово, и к Масловым. Путешествие, т. е. самая езда по железным дорогам, мне до того противно и омерзительно, что я с ужасом думаю о всех этих переездах. В душе борьба: не отказаться ли от всего этого и ехать прямо в Клин? Гранкино мне страшно улыбается. Но если взять во внимание необходимость в течение лета оркестровать симфонию, привести в порядок концерт, тоже оркестровать его, – то лучше всего было бы ехать прямо в Клин. А между тем сердце влечет в Гранкино.