К А. И. Чайковскому
Лондон. 17 мая 1893 года.
<…> В Петербурге провел несколько приятных дней. Выехал в хорошем состоянии духа, но не прошло и часа, как меня начала мучить та безумная, не поддающаяся никакому описанию тоска, которая всегда преследует меня теперь, когда я еду за границу. Мучительное чувство это не покидало меня с тех пор ни на минуту и скорее идет крещендо. Конечно, я проделываю это в последний раз. Все помыслы устремлены на то, как бы поскорее все кончить и наступило бы возвращение. Вернусь я не прямо к себе, а через Париж, где проведу сутки или двое (мне дело есть до Зилоти, которого мне дирекция пет. муз. общества поручила уговорить принять место профессора консерватории), и через Тироль, где дня три я проведу у Ментер, проеду в Гранкино. Я обещал это Бобу, да мне и хочется погостить немножко в этой очаровательной степи. Оттуда к Николаю Ильичу и потом к себе. В конце же лета посещу тебя. Прихал я в Лондон сегодня утром. Насилу нашел место – все отели переполнены. 20 мая состоится концерт, потом дней семь придется здесь прожить и потолкаться, 11 или 12-го торжества в Кембридже, а 13-го, т. е. по нашему 1 июня, в обратный путь. Беспрестанно думаю о всех вас близких. Только в разлуке, на чужбине, под гнетом тоски, одиночества чувствуешь, как сильна любовь к вам.
К В. Давыдову
17 мая 1893 года.
<…> Не курьезно ли в самом деле, что я добровольно подвергаю себя этим пыткам? Ведь на кой мне черт все это? Несколько раз вчера во время дороги я решался все бросить и удрать, – но как-то стыдно вернуться с ничем. Вчера мои мучения дошли до того, что пропал сон и аппетит, а это у меня великая редкость. Я страдаю не только от тоски, не поддающейся выражению словом (в моей новой симфонии есть одно место, которое, кажется, хорошо ее выражает), но и от ненависти к чужим людям, от какого-то неопределенного страха и еще черт его знает чего. Физически это состояние выражается в боли в нижней части живота и в ноющей боли и слабости в ногах. Ну, конечно, это все проделывается в последний раз в жизни. Иначе как за большие деньги и на более как на три дня я никуда не буду ездить. Ведь мне еще две недели здесь торчать!! Они мне кажутся вечностью. Приехал сегодня утром. Ехал кратчайшим путем на Кёльн и Остенде. Морской переезд три часа без качки. С трудом нашел комнату в своем отеле: теперь «сезон» и все гостиницы переполнены. Входя в гостиницу, встретился с живущим теперь здесь парижским пианистом Диемером и, к своему удивлению, был этому ужасно рад. Все-таки старый знакомый, очень ко мне расположенный. Но вследствие этого же мне пришлось почти прямо после приезда быть на его «рисайтеле», т. е. дневном концерте. В том же концерте, где я дирижирую, будет участвовать и Сен-Санс. После того побывал у устроителя концерта и сговорился насчет репетиций. Теперь спешу исполнить потребность писать к тебе. Про колебания, о которых я писал из Берлина, я уже забыл. Теперь все мои мечты устремлены на Гранкино и, если ты только не изменишь решение, еду из Кембриджа в Париж для свидания с Зилоти, в Иттер (это мне не неприятно) и потом около 15-го мечтаю уже быть в Гранкине. Из Кембриджа, по окончании всех треволнений, по направлению к дому я уже страдать не буду.
Пользуясь присутствием композиторов-реципиентов[181], филармоническое общество в Лондоне дало два концерта с их участием. В первом из них участвовали Петр Ильич и Сен-Санс. Первый из них исполнил четвертую симфонию с колоссальным успехом. По отзывам газет, ни одно произведение нашего композитора не нравилось так и не способствовало больше росту его славы в Англии.
К М. Чайковскому
Лондон. 22 мая 1893 года.
Спасибо, милый Модя, за оба письма. Письма сильно поддерживают мою энергию, постоянно готовую упасть. Концерт сошел блестяще, т. е. по единодушному отзыву всех я имел настоящий триумф, так что Сен-Санс, появившийся после меня, несколько пострадал вследствие моего необыкновенного успеха. Это, конечно, приятно, но зато какое наказание здешняя жизнь в сезоне. У меня уже все завтраки и все обеды разобраны и все это у них делается необыкновенно долго. Вчера мне и Сен-Сансу дирекция давала обед в Вестминстерском клубе. Шик и роскошь невероятная; но, севши в семь часов, мы встали в 11 с половиной (без преувеличения). Кроме того, ежедневно приходится бывать на дневных концертах, ибо приходят приглашать и отказывать неловко. Например, сегодня пришлось быть у Сарасате, который ко мне удивительно мил. В прошлые разы я попадал зимой, в дурную погоду и не мог иметь об этом настоящего понятия. Черт знает что такое!! Париж положительно деревня сравнительно с Лондоном. Во время катания на Риджент-стрит и Гайд-парке столько экипажей, такая роскошь и красота запряжки, что глаза разбегаются. Сейчас был у посольши на дневном чае. Очень милый тут секретарь посольства, Сазонов.1 Вообще, что тут я вижу народу! И как все это утомительно! По утрам я сильно страдаю нравственно, потом нахожусь в каком-то чаду, но мысль у меня одна: поскорее бы все это кончилось… Я в Кембридже буду вести подробный дневник. По-видимому, история будет прекурьезная. Григ болен. Остальные все приедут.