Иванов А.И.
Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы
ОТ АВТОРА
«Блаженны те, кто открывает уши для слов умерших…» — утверждал Леонардо да Винчи. Я скоро умру.
Мне уже под семьдесят… Число символическое: по библейским наблюдениям это — предел человеческой жизни. Немногие за этот рубеж переваливают. Поэтому мало надежды, что мне удастся извлечь из своей обширной памяти все то, что имеет личный, а также и более общий интерес. Надо было раньше приняться за это дело, но все не выходило: работа и повседневные заботы мешали. Для этого надо свободное время, сосредоточенность и спокойствие духа. Ничего этого у меня не было, — всегда я была занята двумя, тремя и более делами. Нет этих благоприятствующих условий и сейчас, но время не ждет, смерть не за горами, и как-никак надо приниматься: что сделаю, то сделаю.
Лично я придаю большое значение мемуарной литературе: поскольку речь идет о личных переживаниях — она освежает факты и события с внутренней, субъективной стороны, придает им личный смысл и оценку, которых, для полноты картины, нельзя игнорировать; а поскольку дело касается фактов, лиц и событий внешних, то точное и умелое их воспроизведение или описание лицом, достаточно беспристрастным, наблюдательным и поставленным в выгодные условия для наблюдения — представляют значительной ценности материал для общественной истории своего времени — в большем или меньшем объеме. Но солнце отражается и в малой капле воды, а истина — ив маленьких людях и событиях.
Как я живу?
Живу, окруженная книгами, как сторож кладбищенского колумбария, где захоранивают урны; стоит мне протянуть руку, и я коснусь праха чьего-то чужого опыта; огромная исповедальня, наполненная какофонией смерти, мертвый хор, что вопиет и взывает в пустыне времени, причитает и скулит, хихикает, брюзжит, шепчет, кричит и стонет, умоляет выслушать его ради избавления от вечных мук… Dixi, et anima теа salvavi![1]
Однако, чтобы спасти свою душу, недостаточно просто выговориться. Нужно, чтобы тебя кто-то выслушал.
Мой выбор остановился на Феликсе Дзержинском по многим причинам. Его жизнь полна парадоксов. В своих многочисленных письмах и дневниках он оставил множество ценных данных, бросающих яркий свет на его характер и образ жизни. Сверх того, благодаря с одной стороны почитанию, возбужденному им в своих соотечественниках-коммунистах, с другой стороны — ненависти, возбужденной им среди эмиграции и всего прогрессивного человечества, о нем накопилось много биографических данных. А самую большую роль в выборе сыграла моя личная встреча с Дзержинским.
Я начала свои воспоминания 27 февраля 1968 года. В этот день скончалась Софья Дзержинская (в девичестве Мушкат). Известие о ее смерти побудило меня взяться за перо.
Берлин, 1968 г.
Гертруда Стаф.
МОЯ ВСТРЕЧА С ДЗЕРЖИНСКИМ
В сентябре 1918 года мне было 14 лет. Мы с мамой жили в Швейцарии, в Берне. Круг наших знакомых был ограничен: в основном эмигранты из Польши (как и мы с мамой). Мне часто доводилось бывать в семье Стефана и Марии Братманов. Стефан работал первым секретарем в недавно открывшейся в Швейцарии советской дипломатической миссии. Там же работала Софья Дзержинская.
Я в ту пору совсем не думала о политике, можно сказать, — вообще мало думала. Но была наблюдательна.
Мы сидели за вечерним чаем в меблированной комнатке маленького пансиона, где вместе с Братманами жила Софья Дзержинская с сыном Ясиком. Неожиданно за окном послышалась мелодия из оперы Гуно «Фауст». В тот момент меня удивил не свист, а то, как насторожилась Дзержинская. Мне трудно описать выражение ее лица… На нем ясно прочитывалось, что в следующую секунду произойдет что-то невообразимое. Так и случилось.
— Феликс! Это Феликс! — крикнула Зося и бросилась в прихожую открывать дверь… Стефан и Мария удивленно переглянулись, не понимая, в чем дело.
В следующую минуту Софья Сигизмундовна, плача от счастья, ввела в комнату пожилого мужчину. Он был страшно худ и наголо брит. Братманы едва узнали Феликса. Не было ни пышных волос на голове, ни усов, ни знакомой «козлиной» бородки.
Появление Дзержинского в Берне было для Братманов полной неожиданностью. После минутного замешательства они горячо обнялись и расцеловались.
— Как ты мог здесь очутиться?
Феликс Эдмундович приложил палец к губам и тихо произнес:
— Перед вами Феликс Доманский. А прибыл вполне законным путем, у меня здесь дела в советской миссии.