Постмодернисты в своей агностицистской эпистемологии до определенной степени правы, поскольку, с самого начала оперируя языком синтаксиса, т. е. языком, лишенным предметного отнесения, и ограничиваясь только им, теряют способность сказать что-либо, что выходит за рамки этого языка. Дело в том, что выбор языка синтаксиса является их «произвольным» выбором, не имеющим ничего общего с природным языком, на котором и благодаря которому мы познаем мир. Эту проблему подробно анализировал Казимеж Айдукевич в статье «Эпистемология и семиотика». В ней он утверждает: «[…] Философ, который отрезал себя […] от предметного языка, а значит, от языка, который служит нам для суждений о том, что в повседневности мы называем действительностью, ничего об этом мире сказать не в состоянии»[45]. Проблема заключается в том, что постмодернисты непоследовательны в том, что провозглашают. Если бы было иначе, то, высказав свои тезисы о невозможности познания и объяснения чего-либо, они бы молчали, согласно совету Людвига Витгенштейна: «О чем нельзя говорить, о том нужно молчать»[46].
Подобного рода последствия имеют также отношение к смыслу слов «истина» и «истинный». Поскольку, как утверждают постмодернисты, наш язык лишен реферативного соотнесения с трансцендентным относительно него миром, эти слова не имеют своего объективного смысла, т. е. единиц, автономных с точки зрения языковой целостности, составляющими которых они являются, а лишь образуют (случайный) продукт активности пользователей данного языка.
Рассмотрим, что все это конкретно означает в применении классического определения истины. Наиболее выразительно этот вопрос прояснил много веков назад Св. Августин: «никакой знак не будет вполне познан, покуда [ранее] мы не познаем вещи, для которой он знак»[47].
Поскольку если вещь, к которой относится единичная репрезентация (знак), сама должна была бы быть знаком, т. е. репрезентацией чего-либо иного, кроме самой себя[48], классическая формула правды, звучащая как «соответствие мысли с вещью», потеряла бы какой-либо смысл. Ведь если под тем, что в этой формуле названо «мыслью» (intellectus), мы будем понимать разновидность ментальной репрезентации вещи в форме представления либо суждения о ней (judicium), то, принимая тезис Дерриды, что сама вещь является также знаком или репрезентацией, определенная через него формула правды должна была бы звучать так: «соответствие репрезентации в сознании с другой (знаковой) репрезентацией этой вещи.
При допущении же, что вещь неизвестна и непознаваема, не имеет смысла говорить о каком-либо соответствии чего-либо с чем-либо. Если я не знаю, чего касается данное суждение — репрезентация, то не могу утверждать, соответствует ли оно тому, чего касается, или нет. Тем более, когда утверждается, что это суждение лишено своего объективного смысла (предметного коррелята), на который оно интенционально направлено.
Сравнение репрезентаций вещи с самой вещью, а также сравнение различных репрезентаций одной и той же вещи между собой, также теряет здесь какой-либо смысл. Нет смысла говорить о правде, ибо нет смысла ни говорить о соответствии вещи с репрезентацией, ни, тем более, о соответствии разных видов репрезентаций одной и той же вещи, поскольку их коррелят (т. е. вещь как предмет репрезентаций) сам есть репрезентация чего-то иного, что с самого начала неизвестно.
В то же время, добавляют они, то, каким образом определенная вещь представлена в сознании, каждый раз является делом индивидуальной и, таким образом, субъективной, перцепции восприятия определенных предметов познания, которые подвергаются влияниям различных внутренних и внешних детерминантов. В связи с этим, одна и та же вещь может быть различным образом представлена при познании в сознании разных субъектов.
Помимо радикальной критики сторонниками репрезентацио-низма, реализованной с перспективы эмпирически-прагматической эпистемологии постмодернистами (Р. Рорти), постмодернисты-историки сохранили язык репрезентационизма в историческом дискурсе, поскольку каждый раз, как им приходится называть объект исторического познания, они пользуются термином «репрезентация». При этом необходимо указать на специфику английского и французского языков, в которых употребляется термин representation, являющийся эквивалентом латинского repraesentatio[49]. Этот последний, однако, может означать:
46
48
Я не говорю уже о том, что именование самой по себе вещи знаком кажется семиотическим нонсенсом. Вопрос анализа этого суждения с точки зрения его возможной противоречивости (неприменимости), я вынужден, однако, отложить, поскольку это выходит за рамки данного выступления.
49
Рассмотрению семиотического, историко-философского, познавательного и генетического аспектов теории представления и репрезентации я посвятил главу III книги Epistemologiczne założenia ontologii Christiana Wolffa. Wrocław, 2002. S. 85-116. Историко-философский генезис репрезентационизма я обсуждаю в статье Geneza i teoria nowożytnej metafizyki reprezentacji fre-praesentatioj od św. Augustyna do Ch. Wolffa. // Metafizyka w filozofii. Zadania współczesnej metafizyki, red. A. Maryniarczyk, K. Stępień. Lublin, 2004. S. 181–238. В сокращенном виде проблема репрезентационизма представлена мой в статье Reprezcntacjonizm // Powszechna encyklopedia filozofii. T. 8. Lublin, 2007. S. 755–760.