«Сущностью публичной исторической репрезентации является определенная стратегия по интерпретации, необходимая для создания определенного видения прошлого и остающаяся результатом компромисса, достигнутого между тремя участвующими в предприятии субъектами. Настоящий творец (историк, создатель экспозиции, дизайнер) должен принимать во внимание с одной стороны, требования спонсора — частного или государственного фактора, вкладывающего деньги, а с другой стороны, потребности публики и запланированных клиентов»[54].
Как кажется, любые комментарии данной интерпретации излишни, за исключением констатации, что поставленный диагноз великолепно сочетается с главными положениями постмодернистской историографии и с предложенной Каролой Дитце онтологией создаваемого постмодернистскими дизайнерами исторического «события» (event), в отличие от объективного открытого и существовавшего до нас исторического происшествия-факта (occurrence). В польском языке очень хорошим эквивалентом постмодернистского «события», отнесенным к сфере текущей информационной политики, служит известный из публицистики термин «факт печати»[55].
Онтологический статус постмодернистско-исторического «события» и «факта печати» практически одинаков: фиктивное бытие (ens fictum). В свою очередь, будучи рассмотрены с перспективы философии и морали, они оба точно так же являются ложью, поскольку в своей структуре содержат все существенные компоненты лжи: интенцию введения в заблуждение (intentio fallendi) адресата высказывания, отрицание известной лжецу объективной действительности, языковой фактор знака (письмо, речь, выражение лица и т. д.), и фактор (свободной) воли[56].
Заодно изменился и смысл слова «объективный»[57]. До сих пор эту черту приписывали нашему познанию. Оно перестало касаться качеств и способа представления распознаваемой вещи, познанию которой сопутствовала детерминированная этой вещью действительность (evidentia obiectiva). С тех пор объективность была сокращена до фрагмента представления этой вещи, переживаемого единичным субъектом. А точнее, содержанием данного представления, которое в этой традиции принято называть объективным[58]. Это объективное содержание, которое представляло в сознании отдельные вещи или явления (repraesentatio obiectiva), отличали от познаваемых явлений и самих реальных вещей, которые признавались в кантовском течении философии непознаваемыми.
Вернемся к вопросу репрезентационизма посткартезианской философии, который по-прежнему остается в тесной связи с постмодернистским толкованием объективности познания и истины. Так вот, подчеркивается, что в каждом конкретном случае способ репрезентации детерминирован субъективными условиями, определяющими не только как, но также что мы познаем. На переломе XIX и ХХ веков появились три главных редукционизма, которые все формы детерминации сводили к одному из трех факторов: экономическому (К. Маркс и марксизм)[59], витальному (Ф. Ницше) и сексуальному (З. Фрейд). Принятие одного из них за доминирующий влекло за собой определенное понимание объективности. Например, марксист Адам Шафф писал:
«С точки зрения объективности познания (в единственно реальном понимании это означает объективность относительную, а не абсолютную), оптимальным решением будет занять позицию, обусловленную классовыми интересами пролетариата»[60].
Поскольку выделенные внешние факторы полностью детерминируют наше познание, следовало признать, что полученные нами в ходе познания данные не представляют независимым (автоматическим) и непосредственным образом никаких внешних вещей или их состояний, но являются исключительно производной одного из трех (или более) указанных детерминантов. Отсюда делался вывод, что все стремления наших познавательных структур к тому, чтобы автоматически представлять реальные вещи вне сознания, лишены оснований. Человек представляет собой нечто вроде закрытой в своем сознании «монады», которая выброшена скорее не в гармоничный и логичный мир (Г.В. Лейбниц), но в хаос иррациональной истории и неосознаваемых инстинктов. Постмодернизм, будучи прямым продолжением указанных философских течений, добавляет к этому репертуару множество других детерминантов, которые якобы должны сделать невозможным для нас реальное познание мира из-за воздействующих на наше познание факторов: языко-вых[61], культурных, политических, расовых или гендерных.
54
55
Термин «фактоид» (англ. factoid) впервые употреблен в 1973 американским писателем Норманом Мейлером в биографии Мерилин Монро. Мейлер определил фактоиды как факты, не существовавшие до того как они появились в журнале или газете. В более широком смысле фактоид обозначает недостоверное либо сфабрикованное утверждение, которое облекается в форму достоверного, якобы общеизвестного, факта без доказательств. В российской прессе термин используется с 90-х гг., начиная со статей журналиста Евгения Додолева в газете «Новый взгляд». О фактоидах см.
56
См.
57
Пожалуй, наиболее полный перечень значений слова «объективный» приводит Роман Ингарден:
58
В терминологии философии Нового времени это были: у Франсиска Суареса — объективное понятие (conceptus obiectivus), у Декарта — объективная идея (idea obiectiva), у Христиана Вольфа — объективное представление (repraesentatio obiectiva). Значения того, что является объективным в рационалистической традиции, излагает Е. Кёниг:
59
См.
60
Zagadnienia i pojęcia. Warszawa, 1962, раздел Założenia marksistowskiej koncepcji socjologii. S. 86–97, который может служить в качестве введения к постмодернизму.
61
«Идея, что объективность в историческом исследовании невозможна, поскольку не существует субъекта истории, приобрела возрастающую ценность. Согласно ей, историк всегда является пленником мира, внутри которого он размышляет, а его мысли и восприятие обусловлены категориями языка, которым он оперирует. Этот язык формирует реальность, но не относится к ней». — Iggers