Вернемся к процитированному критерию правды Тополь-ского. При его ближайшем рассмотрении возникает множество вопросов: было бы возможно в современной ситуации, когда текущее правительство строит «добрососедские отношения» с Россией, выявление (в классическом понимании) правды о военном преступлении в Катыни, если бы был использован указанный критерий? В отношении него могу спросить больше: является ли, например, известная нам правда об Освенциме тоже только лишь одной из множества возможных (произвольных) исторических нарраций? Или, может быть, это эффект некоего консенсуса и консенсуальной правды, определяемой как:
«[…] компромисс, установленный в современности между сообществом, объединяемым профессией, и актуальными требованиями культурной коммуникации?»[82]
Если это, последнее, т. е. результат консенсуса, то из него следует факт, что, как уже сказано, это не может быть консенсус (согласование) суждения о познаваемой действительности с самой действительностью, поскольку такое согласование, по мысли постмодернистов, является невозможным по причине непознаваемости исторической действительности. Или же, говоря утвердительно, это означает в обязательном порядке консенсус сторон диалога. Если же понимаемая таким образом «правда» является результатом диалогического консенсуса, возникает вопрос: кто с кем ее устанавливал в данном конкретном случае?
Заметим, что сам постмодернист Топольский, подобно как и другие постмодернисты (Ж. Деррида, Ж.-Ф. Лётар, Л. Голдштейн, К. Гинзбур и т. д.), авторы тезисов о нарративной и плюралисти-ческой[83] природе исторической правды и о непреодолимой непознаваемости прошлого, тотчас же временно отменяли положения провозглашаемой ими эпистемологии, когда писали о Холокосте[84], принимая, как они сами называли их в других случаях, «наивные» предпосылки и условия классической реалистической философии, и классическое определение истины. В результате они (что абсолютно справедливо!) не выражали ни малейших сомнений ни в: 1) реальной возможности познания действительности, которая скрывается за случайным для познания названием «Аушвиц»[85], ни в 2) ценности объективного познания этой действительности, ни в 3) изначально монистической природе истинности этого познания. Совсем наоборот. По этому вопросу все они с удивительной harmonia praestabilita говорили стройным хором, пребывая на позиции полного реализма познания, которому еще много веков назад покровительствовали Аристотель и Фома Аквинский.
Как Топольский[86], так и Уайт, Анкерсмит и др. постмодернисты в этом конкретном случае дружно возвращаются к классическому пониманию истины, которое во всех других случаях они открыто и агрессивно подвергают сомнению. Разумеется, нигде в их рассуждениях на тему Холокоста мы не найдет присутствующего где угодно еще изначального постулата постмодернистской историографии, который я называю формулой веритативного (от лат. veritas, «истина») нигилизма, требующего, словами Топольского, «[…] отбросить убеждение, что существует такая-то одна истина, к которой мы приближаемся в ходе познания мира, и принять точку зрения плюрализма истин»[87].
Совсем наоборот. Упомянутый Анкерсмит в тексте «Вспоминая Холокост: скорбь и меланхолия»[88] вообще не использует термин «наррация». Хотя, принимая во внимание изначальное значение этого слова, употребление его в контексте описания огромных масштабов этого преступления кажется чем-то как нельзя более уместным и применимым.
Дело в том, что термин narratio обозначал (об этом еще будет речь) в том числе сообщение (как правило, обвинительную речь) об обстоятельствах преступления, которое оглашалось перед судьями. Кроме того, оный автор сам просто обязан им воспользоваться, если уж он пытается отыскать в своем тексте оптимальный языковой decorum по отношению к Холокосту. Однако только по одному ему известным причинам Анкерсмит этого термина не использует. В его тексте читатель не найдет также ни малейшего упоминания о нарративной природе рассматриваемого описания исторической действительности, и даже тени сомнения в том, что касается таких вопросов как: заслуживают ли отдельные высказывания, составляющие целостное сообщение-наррацию о Холокосте, право на истинность? Или: является ли это истинностью в классическом понимании? Здесь ответ на каждый вопрос звучит: «да», тогда как в теоретических работах этого и других постмодернистов ответы всегда и единственно звучат: «нет». Истину трудно исследовать, отсюда и эта непоследовательность.
82
83
См.
84
Хейден Уайт (Hayden White) в статье, а скорее, в бурном потоке слов Fabularyzacja historyczna a problem prawdy // Poetyka pisarstwa historycznego, в переводе Е. Доманьской: E. Domańska, Kraków, 2000. S. 211–236, ограничился перечислением различных позиций по вопросу нарративизации Холокоста, опуская вопрос природы исторической правды с точки зрения этих нарраций. Вместо этого, согласно установкам политкорректности, он выражает восхищение полонофобским постмодернистским историческим романом А. Шпигельмана о периоде оккупации в Польше: Maus. A Survivor's Tale (1986), в котором немцы представлены как коты, евреи как мыши, а поляки как свиньи (!): «эта комическая книга шедевр стилизации, метафорики и аллегориза-ции». —
85
Аргументом постмодернистов в пользу релятивизма является в том числе то, что в нашем познании мира мы обречены пользоваться названиями, смысл которых абсолютно случаен. В свою очередь, в связи с фактом, что мы должны ими пользоваться, это якобы делает для нас невозможным познание действительности и правды о ней.
87
Ibid. S. 289. Автор одной из монументальных исторических работ о геноциде на Кресах и вместе с тем свидетель этого геноцида на Волыни, прочитав этот фрагмент книги Е. Топольского, коротко заметил: «Это просто мерзость!» — трудно дать более емкую и точную оценку.
88
См.