Как кажется, только будучи непоследовательными именно в этом конкретном вопросе, они могли бы избежать публичного выявления нелепости всех последствий провозглашаемых ими теорий, и в результате уберечь себя от полной публичной компроме-тации[89] (я не затрагиваю здесь вопроса об уголовной ответственности). Чем же иначе, кроме как компрометацией, можно было бы назвать применение в рамках исторического описания принципов нарративизма (в особенности практическое применение принципа неотделимости исторической действительности от литературной, т. е. фиктивной, требование плюрализма истин и требование не отделять фактографическое описание от его интерпретаций, а также принцип веритативного нигилизма) в отношении такого геноцида, каким был Холокост?
Однако сам собой возникает вопрос: может быть, существует какой-нибудь другой геноцид (или единичное преступление), по отношению к которым применение принципов постмодернистской теории не было бы точно такой же ложью о нем? Можно ли, принимая принцип, отрицающий существование классически понятой объективной правды, подвергать нарративизации, например, гибель миллионов людей — жертв коммунизма[90]? Гибель миллионов людей, погибших в советских лагерях, умерших от голода на советской Украине, униженных и замученных маоистскими хунвейбинами во время культурной революции в Китае? Миллионов убитых «красными кхмерами» в Камбодже или десятков тысяч убитых выстрелом в затылок в Катыни? А что с жителями бывших Кресов: поляками, армянами, евреями, русскими, справедливыми украинцами, которых сотнями тысяч сжигали живьем, перепиливали пилами, с которых сдирали кожу и сотнями различных способов убивали банды ОУН-УПА и дивизия СС «Галичина»? Возможно, в их случае удастся применить какой-либо из принципов постмодернистского нарративизма, например, принцип плюрализма прав, одновременно не солгав.
Заставляет задуматься, почему ни один из постмодернистов не подверг исповедуемую теорию процедуре автофальсификации в контексте методологически значимого исключения — Холокоста, в случае которого они временно отступают от всех главных принципов постмодернистской идеологии[91]. Как кажется, для того чтобы подвергнуть сомнению основы постмодернистской методологии, фактически не потребуется настолько развернутых теорий, как фальсификационизм или верификационизм, но достаточно будет элементарных критериев внутренней целостности и отсутствия противоречий (я уже не говорю об обычном разуме), чему не многие постмодернисты в состоянии сопротивляться. Например, в случае упомянутого Ф. Анкерсмита, мы, бесспорно, имеем дело со своеобразной комической «ситуативной методологией», в которой подбор принципов и норм описания каждый раз зависит от аксиологически-политической окраски действительности, которая должна быть отражена в наррации, вплоть до такого насыщения самой действительности, что из ее описания исключается сама категория наррации со всей ее нигилистической параметодологией и эпистемологией. Заметим, что, с одной стороны, он выражает стандартный и элементарно присутствующий в арсенале каждого ученого, не только историка, императив, требуя:
«Противопоставить предлагаемое описание действительности другим, конкурирующим, историческим описаниям, которые были сделаны с той же самой целью, или которые выполнены примерно на основе уже имеющихся знаний о прошлом»[92].
С другой стороны, на той же самой странице, что и цитируемый фрагмент, мы находим достаточно загадочное предупреждение о том, что «когда-либо в другое время обсуждаемые обстоятельства могут включать в себя, кроме того, социополитические [выделено Б.П.] реалии мира, в котором живет сам историк»[93].
Это, последнее, утверждение находит более подробное объяснение в момент, когда автор — перед этим неправомочным образом упразднив фундаментальную методологическую директиву, предписывающую отделять описываемую действительность от сферы ее оценок и норм, а также введя своеобразный принцип протяженности одних и других, и не различения их друг от друга — приходит к тавтологической, на фоне последнего положения, констатации, что на практике невозможно «указать реальную границу между чисто историческим и чисто политическим измерениями дискуссии», а сами реализованные в рамках отделения этих сфер описания исторической действительности были бы, в силу существовавших социополитических обусловленностей, «уже изначально одновременно как историческим описанием, так и указанием на политическую ориентацию»[94]. Особенно это, последнее, утверждение выражает присутствующую в этом дискурсе пресупозицию в виде изначального положения марксистской методологии, согласно которой:
89
Постомодернистское изложение истории приводит на ум слова Цицерона о том, что нет такой нелепости, которой не высказал бы кто-нибудь из философов: “Nihil tam absurde dici potest, quod non dicatur ab aliquo philosophorum” // De Divinatione II, LVIII, sec. 119.
90
Стоит отметить, что многие на Западе так поступали и до сих пор поступают. Одним из наиболее известных примеров может служить высказывание Ж.-П. Сартра. Атакуя тех, кто сообщал о преступлениях марксистов в Советском Союзе, он утверждал, что эти сообщения, пусть и правдивые, не должны обнародоваться, поскольку могут задержать мировую революцию. Еще в 1994 году итальянское издательство La Feltrinelli, в котором Густав Герлинг-Грудзиньский издал свои шокирующие воспоминания о сибирской ссылке Un mondo a parte (Inny świat. Zapiski sowieckie. Londyn, 1953), подвергло цензуре его собственное предисловие к ним.
91
Отметим, что авторы Telling the truth ahout the history, хотя и относительно часто упоминают фамилию Поппера, но так и не прониклись мыслью применить принципы фальсификационизма к собственной теории. Как следует из самого содержания книги, а также примечаний переводчика (!), многое говорит о том, что они не понимают самых элементарных положений его философии науки.