Примером, образующим этот догматизм, может быть утверждение К. Бина Маккуллаха, якобы признающее недействительной всю традицию «наивной» эпистемологии от Платона до Гуссерля, и заявление в форме аксиомы, что у нас нет такого подхода к миру, который до того уже не был бы интерпретирован[126]. Обоснованием в форме petitio principii этой позиции должно быть то, что до этого предполагает постмодернизм:
«Понятия, которые мы используем с целью придать смысл нашим наблюдениям, приняты нами из нашей культуры: мы научены замечать вещи в категориях тех же самых [понятий]»[127].
Вопрос, который нам здесь подсказывает Св. Августин, звучит так: является ли тезис Маккуллаха также следствием некоторой одной из многих возможных интерпретаций мира и его познания, пользующейся случайными, т. е. обоснованными в культуре, понятиями, или же этот тезис является заслуживающим внимания исключением из того, что сам провозглашает, и сам образует эффект чего-то, что он называет “uninterpreted access to the world”?
Тезис вышеупомянутого Л. Голдштейна и иных постмодернистов о непознаваемости прошлого это точно такая же нелепость, как и приведенный тезис Маккуллаха, в том числе и потому, что все придерживающиеся его — это существа, каким-то образом присутствующие во времени, а в связи с этим, все их познание, а также высказываемые ими суждения, непрерывно и неизбежно уходят в прошлое, становясь частью этого самого прошлого. «Настоящее же — писал Св. Августин — если бы оно всегда было настоящим и не уходило в прошлое, было бы уже не временем, но вечностью». Значит, если бы их утверждение должно было оказаться истинным, то этого не могли бы познать мы, и не мог бы знать сам Голдштейн, поскольку высказанное когда-либо кем-либо (в данном случае им самим) сегодня является таким же прошлым, как битва с монголами под Легнице в 1241 г. А поскольку это утверждение было высказано в прошлом, следовательно, и само утверждение о непознаваемости прошлого, согласно ему же, должно было бы остаться непознаваемым вместе с фактом его высказывания и личностью его автора. Ибо настоящее «есть время только потому, что уходит в прошлое»[128]. Агностик в области познания прошлого был бы прав только тогда, если бы мог сформулировать свою позицию вне времени, т. е. в вечности, поскольку тогда, как могло бы казаться, он не подлежал бы указанной антиномии. Однако и в этом случае он не мог бы утверждать, что прошлое непознаваемо, поскольку именно с перспективы вечности (sub specie aeternitatis) настоящее, прошлое и будущее, будучи взятыми одновременно, полностью познаваемы. Более того: если прошлое могло бы быть непознаваемым, то точно так же не могла бы существовать наука о том, что происходит в настоящем, поскольку настоящее, понимаемое в рефлексии, сейчас же становится прошлым, т. е. чем-то, что только что прошло.
Как видно из вышеизложенного, постмодернизм, имплантированный в историографию в качестве методологического инструмента, оказывается нелепостью. Однако он становится опасен, если пытаться применять его к организации общественной жизни. В свою очередь, рассматривая его в плоскости самой науки, остается только лишь повторить за аналитическим философом Яном Воленьским, что «[он является], в сущности, нигилистической революцией в мире мысли, угрозой для элементарной интеллектуальной общности, заинтересованной в передаче мысли о чем-либо, а не только в обмене метафорами настроения»[129].
126
“We have no uninterpreted access to the world” —