— Эй! — крикнул я сквозь сложенные рупором ладони, но человек не пошевелился и так же спокойно, как до этого, продолжал смотреть, наклонив голову, на пиво в своем стакане.
8.9. Была уже поздняя ночь, когда я позвонил у ворот. Прошло немало времени, пока не появился — явно из глубины двора — кастелян и не открыл мне.{116}
8.10. — Господин просит пожаловать, — сказал слуга, склонился и бесшумным толчком отворил высокую стеклянную дверь.
Граф чуть ли не бегом спешил мне навстречу от своего письменного стола, стоявшего у открытого окна. Мы взглянули друг другу в глаза, его жесткий взгляд неприятно поразил меня.
8.11. Я лежал на земле под стеной и корчился от боли, мне хотелось завернуться в эту влажную землю. Егерь стоял около меня, слегка наступив мне одной ногой на поясницу.
— Порядочная туша, — сказал он загонщику, разрезавшему на мне воротник и куртку, чтобы ощупать меня.
Уже утомившиеся мной и жаждавшие новых дел собаки бессмысленно наскакивали на стену. Подъехала повозка; связанный по рукам и ногам, я был брошен на заднее сиденье к господину так, что мои голова и руки свешивались наружу. Ехали весело; умирая от жажды, я хватал раскрытым ртом высоко клубившуюся пыль; время от времени я слышал на своих икрах радостные пожатия господина.
8.12. Кого несу я на моих плечах? Что за призраки повисли на мне?
8.13. Был ненастный вечер; я увидел, как из кустов выбирается маленький дух.
Ворота захлопнулись, и я остался с ним с глазу на глаз.
8.14. Лампа разлетелась на куски, вошел незнакомый мужчина с новым светильником, я встал, вместе со мной поднялись мои домочадцы, мы поклонились, на это не обратили внимания.
8.15. Разбойники связали меня, и я лежал там, неподалеку от костра атамана.
8.16. Пустые поля, пустые пространства, сквозь туман — бледная зелень луны.
8.17. Он покидает дом, он оказывается на улице, лошадь готова, слуга держит стремя, он скачет в гулкой пустоте.
ФРАГМЕНТЫ. НАБРОСКИ. ПИСЬМА
Фрагменты из тетрадей и с разрозненных листков
1. В школе меня считали глупым, но не самым глупым. И если некоторые учителя тем не менее уверяли моих родителей в последнем, то делали это в ослеплении, свойственном многим людям, ощущающим себя повелителями мира, поскольку они способны выносить такие предельно суровые приговоры.
Но глупость моя была общепризнанна, и для этого действительно имелись веские основания, на которые легко можно было указать, если бы, скажем, нужно было проинформировать обо мне какого-нибудь постороннего, получившего не совсем обычное первое впечатление от меня и не пожелавшего скрыть это от других.
Тогда это часто заставляло меня злиться и плакать. Только в такие мгновения я испытывал неуверенность перед трудностями настоящего и страх перед трудностями будущего; правда, и неуверенность, и страх были теоретическими, ибо когда доходило до дела, у меня тут же появлялись и уверенность, и бесстрашие, то есть все было почти как у актера, с разбегу выскакивающего из-за кулис и, далеко не дойдя до середины сцены, на мгновение останавливающегося, приложив, как я, руки ко лбу, в то время как страсть, которая должна быть явлена непосредственно вслед за этим, разрастается в нем так, что он не может ее скрыть, как ни щурит глаза и как ни кусает губы. Эта наполовину прошедшая неуверенность настоящего поддерживает возникающую страсть, а страсть усиливает неуверенность. И безостановочно образуется новая неуверенность, охватывающая и старую, и эту страсть, и нас самих. Поэтому знакомства с новыми людьми меня удручали. Меня беспокоило, даже когда некоторые бросали взгляд на мой нос — так, как из какого-нибудь маленького домика смотрят в подзорную трубу на море, или на горный хребет, или даже в пустое пространство. И тогда звучали смехотворные утверждения, статистические бредни, географические ошибки, лжеучения, столь же бессмысленные, сколь и непозволительные — или разумные политические воззрения, заслуживающие внимания мнения о текущих событиях, похвальные догадки, почти одинаково поражавшие и общество, и оратора, и это подтверждалось опять-таки взглядами, руками, хватавшимися за край стола, и вскакиваниями со стульев. Но когда они начинали все это проделывать, они сразу же переставали пристально и строго смотреть на говорящего, ибо их туловища самопроизвольно меняли привычное положение, отклоняясь вперед или назад. Некоторые буквально забывали о своей одежде (сгибали под острым углом колени, упираясь в пол только носками штиблет, или с силой сжимали на груди пиджаки, комкая материю), другие — нет; многие начинали вертеть в пальцах пенсне, веер, карандаш, лорнет, сигарету, и у большинства, даже если у них была толстая кожа, все-таки краснели лица. Их взгляды соскальзывали с нас, как падает вниз поднятая рука.