— Вы собираетесь меня проверять, но ничем не подтвердили ваше право на это.
Тут он откровенно рассмеялся.
— Это право дает мне мое существование, это право дает мне то, что я сижу здесь, это право дает мне мой вопрос и то, что вы меня понимаете.
— Хорошо, — сказал я, — допустим, что это так.
— Тогда, следовательно, я буду вас проверять, — сказал он, — только я попрошу вас отодвинуться вместе со стулом немного назад, мне тут тесновато. Прошу также смотреть не в сторону, а только мне в глаза. Может быть, смотреть на вас для меня важнее, чем слушать ваши ответы.
Я исполнил его желания, и он начал:
— Кто я?
— Мой проверяющий, — сказал я.
— Разумеется, — сказал он. — А еще кто?
— Мой дядя, — сказал я.
— Ваш дядя! — воскликнул он. — Что за нелепый ответ!
— Мой дядя, — утвердительно повторил я. — И ничего более.
40. Я вышел из моей комнаты на балкон. Здесь очень высоко, я сосчитал ряды окон — это был седьмой этаж. Внизу на маленькой, с трех сторон окруженной домами площади разбит сквер; наверное, это Париж. Я вернулся в комнату, оставив дверь открытой: хотя был, кажется, еще только март или апрель, но день был теплый. В углу стоял маленький, очень легкий письменный стол, я мог бы поднять его и покачать в воздухе одной рукой. Но я сел к нему; чернила и ручка были приготовлены, я собирался написать открытку. Не уверенный, есть ли у меня открытка, я пошарил в папке, но вдруг услышал пение птицы и, обернувшись, заметил на балконе, на стене дома птичью клетку. Я тут же вновь вышел на балкон; чтобы увидеть птицу, мне пришлось встать на цыпочки, это была канарейка. Такое движимое имущество меня очень обрадовало. Я затолкал листочек зеленого салата, торчавший между прутиков решетки, поглубже в клетку, и птица стала его щипать. Тогда я снова повернулся к площади, потер ладони и слегка наклонился над перилами. Мне показалось, что из мансарды на той стороне площади кто-то наблюдает за мной в театральный бинокль — видимо, потому, что я был новым постояльцем; жалкое занятие, но, может быть, там больной, для которого вид из окна — весь его мир. Поскольку в кармане нашлась открытка, я пошел в комнату писать; правда, на открытке был вовсе не вид Парижа, а просто какая-то картина под названием «Вечерняя молитва»; на ней было изображено спокойное озеро, на переднем плане — еле заметные камыши, в центре — лодка, и в ней — молодая мать с ребенком на руках.
41. Мы играли в «пограничника»; был определен участок дороги, который один должен был защитить, а другой — перейти. Нападающему завязывали глаза, а у защитника было только одно средство предотвратить переход: он должен был в самый момент перехода тронуть нападающего за руку; если он делал это раньше или позже, — он проигрывал. Кто никогда не играл в эту игру, может решить, что нападение сделали слишком трудным, а защиту слишком легкой, но на деле все как раз наоборот или, по крайней мере, талант нападающего встречается чаще. Защищать у нас умел только один, но зато уж почти без промаха. Я часто наблюдал за ним, хотя ничего особенно интересного в этом не было, потому что он, не очень бегая, всегда оказывался в нужном месте — он и не очень-то мог хорошо бегать, потому что слегка прихрамывал, да и вообще был не слишком подвижный; другие, когда защищали, сидели, скорчившись, в засаде и дико озирались по сторонам, а его бледно-голубые глаза смотрели так же спокойно, как всегда. Что значила такая защита, ты понимал только тогда, когда был нападающим.
42. Я люблю ее и не могу с ней разговаривать, я подстерегаю ее, чтобы не встретиться с ней.
43. Я любил одну девушку, и она любила меня, но я вынужден был с ней расстаться.
Почему?
Не знаю. Мне казалось, что ее окружают вооруженные люди с копьями, направленными наружу. Когда бы я ни приближался к ней, я натыкался на острия и вынужден был отступать, израненный. Я много выстрадал.
Была ли в этом виновата девушка?
Я думаю, нет, вернее даже, я это знаю. Ведь мое сравнение неполно: я тоже был окружен копьеносцами, но их копья были направлены внутрь, то есть против меня. Устремляясь к девушке, я сразу же натыкался на копья моих копьеносцев — и уже тут останавливался. Быть может, я никогда и не добирался до копьеносцев этой девушки, а если бы и добрался, то уже обескровленный ранами от собственных копий и уже без чувств.