— Почему? — спросил король.
— Я не могу дышать там, снаружи, этим воздухом, — сказал принц, — я не могу выносить там этот шум, я подвержен головокружениям, на высоте мне делается дурно — короче, я больше не могу это делать.
— В твоих последних словах есть какой-то смысл, — сказал король, — хоть и скверный, все остальное — пустые отговорки. А что скажет моя дочь?
— Принц прав, — сказал принцесса, — та жизнь, которую он сейчас ведет, это тяжкое бремя — и для него, и для меня. Ты, может быть, не вполне ясно представляешь себе это, отец. Он ведь должен быть постоянно наготове; в действительности это случается примерно раз в неделю, но готов он должен быть всегда. Сидим мы, к примеру, за столом маленьким обществом, позабыв на время все невзгоды, и невинно развлекаемся. Тут врывается страж и зовет принца; естественно, все приходится делать в крайней спешке, он вынужден раздеваться, втискиваться в тесный, отвратительно пестрый, почти клоунский, почти унизительный церемониальный мундир и спешить в нем, бедняжка, на выход. Наше общество распадается, и гости, к счастью, убегают, потому что когда принц возвращается, он не в состоянии говорить, не в состоянии выносить рядом кого-либо, кроме меня; иногда он валится на ковер, едва только переступив порог двери. Можно ли продолжать такую жизнь, отец?
— Женское нытье, — сказал король, — оно меня не удивляет, но то, что ты, принц, позволил ноющей женщине — теперь мне это ясно — уговорить себя отказаться от службы, мне больно.
59. Это участок длиной пять метров и шириной пять метров, то есть небольшой, но все-таки — земельная собственность. Кто его так отвел? Точно это не известно. Однажды пришел какой-то человек не из здешних, поверх одежды на нем было много всяких кожаных поясов, ремней, портупей и карманов. Он вытащил из одного кармана записную книжку, что-то записал и затем спросил:
— Кто заявитель?
Заявитель выступил вперед. Вокруг него в широкое полукольцо собралась половина населения дома; я тогда был маленьким мальчиком лет пяти, я все видел и слышал, но если бы много позже мне это не рассказали в подробностях, едва ли я знал бы что-нибудь об этом. Это было слишком непонятно для меня, и я не мог тогда быть очень уж внимательным, тем не менее мои собственные неясные воспоминания сильно оживили позднейший чужой пересказ. Так что я и сейчас буквально вижу, как этот нездешний смерил заявителя пристальным взглядом.
— То, чего ты просишь, не мелочь, — сказал нездешний, — ты отдаешь себе в этом отчет?
60. С успеваемостью у меня обстояло очень плохо, особенно в первых классах гимназии. Это было мучением для моей матери, молчаливо-гордой, крайним напряжением сил постоянно сдерживавшей свой беспокойный характер. Она была очень высокого мнения о моих способностях, но таила его, стеснялась в этом признаться, поэтому никого, с кем бы она могла это мнение обсудить, чтобы в нем укрепиться, у нее не было, и тем более мучительны были для нее мои неудачи, которые, разумеется, утаить было нельзя, которые в каком-то смысле говорили сами за себя, собирая отвратительную толпу посвященных, объединявшую весь преподавательский состав и всех соучеников. Я был для нее печальной загадкой. Она не наказывала меня, не ругала, она видела, что, по крайней мере, в чрезмерном отсутствии прилежания меня упрекнуть нельзя; первое время она подозревала какой-то тайный заговор преподавателей против меня — и от этого подозрения никогда вполне не избавилась, — однако мой переход в другую гимназию и мои едва ли не еще худшие успехи на новом месте все же несколько поколебали ее уверенность в том, что преподаватели против меня настроены, но ее вера в меня была непоколебима. А я под ее печальным взглядом продолжал мою естественную детскую жизнь. У меня не было никакого тщеславия; когда я не срезался, я бывал доволен, а когда срезался, каковая угроза висела надо мной на протяжении всех моих школьных лет…
61. В городе идет постоянное строительство. Не для того, чтобы расширить город; он удовлетворяет насущным потребностям, его границы с давних пор неизменны — даже, кажется, существует некий известный страх перед его расширением; жители с готовностью себя ограничивают, переустраивают площади и парки, надстраивают новые этажи над старыми зданиями, но на самом деле подобные новостройки — отнюдь не главная цель этой непрекращающейся строительной активности. На самом деле она направлена на — скажем пока так — упрочение существующего. Это не значит, что раньше строили хуже, чем сейчас, и что теперь постоянно приходится исправлять прежние ошибки. Хотя некоторая небрежность у нас господствовала всегда — причем трудно разделить, что в ней от легкомыслия, а что от беспокойной нерешительности, — но как раз в строительстве у нее было менее всего возможностей проявиться. Мы ведь живем в стране каменоломен, строим почти исключительно из камня, даже и мрамор имеется, и то, что люди при строительстве могут упустить, компенсируется стойкостью и незыблемостью материала. К тому же в отношении к строительству нет различий между эпохами, одни и те же неизменные строительные правила действуют с древних времен, и хотя в силу особенностей национального характера они не всегда строго выполняются, но и это остается неизменным и справедливо как для самых старых построек, так и для самых новых. Вот есть, к примеру, под городом, на Римской горе, одна руина; это развалины сельского дома, который был здесь построен, должно быть, больше тысячи лет тому назад. Должно быть, его выстроил себе какой-нибудь богатый, старый и одинокий купец, после смерти которого дом, конечно, сразу же был заброшен: у нас нелегко найти того, кто захочет жить так далеко за чертой города. Таким образом, постройка была отдана на разрушение векам, а уж они-то, разумеется, работают тщательнее, чем строители. И если сегодня в какой-нибудь тихий воскресный день — даже и по дороге, когда вы будете пробираться сквозь густой кустарник на склонах горы, вас едва ли потревожит встреча с кем бы то ни было — вы подниметесь туда и посмотрите на эти развалины, то обнаружите лишь несколько стен основания, самая высокая из которых не выше человеческого роста, да где-нибудь заметите ушедшую под давлением времени в плотные слои земли тонкую, во многих местах выщербленную колонку, да сквозь почти черный плющ еще проглянет, более угадываемый, чем узнаваемый, торс какой-нибудь статуи. Вот, пожалуй, и все, если не считать двух-трех буквально сросшихся в монолит, твердых, как скала, куч щебня и нескольких кое-где торчащих из земли камней на склоне; все остальное сгинуло. И все же по общему расположению еще и сейчас угадывается (предание это подтверждает), что здесь была обширная постройка, напоминавшая замок, а там, где сейчас едва продираешься, в кровь исколовшись о шипы, сквозь низкорослый, но густой кустарник, был красивый парк, деревьям и террасам которого суждено было надолго пережить сам дом.