— Для чего тогда все эти долгие переговоры, — сказал я…{124}
147. Я сидел в ложе, рядом со мной сидела моя жена. Играли волнующую пьесу, в которой речь шла о ревности, и в сияющем, окруженном колоннами зале некий муж как раз замахнулся кинжалом на медленно устремившуюся к выходу жену. Все были в напряжении и наклонялись над барьерами, я почувствовал на виске локоны моей жены. И тут мы отпрянули назад: на барьере что-то шевелилось; то, что мы принимали за бархатную обивку барьера, было спиной длинного тонкого человека, который был точно таким же узким, как барьер, и до сих пор лежал на нем животом вниз, а теперь медленно поворачивался, словно отыскивая более удобное положение. Жена, дрожа, прижалась ко мне. Его лицо было совсем близко, прямо передо мной, оно было узким, уже моей руки, неприятно чистым, как у восковых фигур, и с черной острой бородкой.
— Почему вы нас пугаете? — крикнул я. — Что вы здесь делаете?
— Прошу прощения! — сказал мужчина. — Я почитатель вашей жены, я счастлив, когда чувствую ее локти на своем теле.
— Эмиль, прошу тебя, защити меня! — воскликнула моя жена.
— И меня тоже зовут Эмиль, — сказал мужчина; он подпер голову рукой и лежал теперь, как на кушетке. — Иди ко мне, сладенькая моя.
— Вы негодяй, — сказал я, — еще одно слово, и вы будете лежать внизу, в партере, — и, как бы уверенный, что это слово сейчас последует, я сразу же попытался столкнуть его вниз; это, однако, было не так-то просто, он, казалось, был прочно связан с барьером, будто вделан в него; я пытался скатить его оттуда, но у меня ничего не вышло, а он только засмеялся и сказал:
— Да брось ты это, придурок, раньше времени силы растратишь, борьба же только начинается, а закончится она, разумеется, тем, что твоя жена удовлетворит мое желание.
— Никогда! — крикнула моя жена и затем повернулась ко мне: — Ну, пожалуйста, столкни же его, наконец, отсюда.
— Я не могу! — крикнул я. — Ты же видишь, я стараюсь, но тут какой-то подвох, он не идет.
— О Боже, о Боже, — стонала моя жена, — что со мной будет.
— Успокойся, — сказал я, — прошу тебя, ты своим волнением мне только мешаешь; у меня теперь новый план: я вот здесь подрежу ножичком бархат и потом стряхну все вниз вместе с этим типом.
Но теперь я не мог найти нож.
— Ты не знаешь, где у меня мой нож? — спросил я. — В пальто, что ли, оставил?
Я уже почти готов был бежать в гардероб, жена привела меня в чувство:
— И ты хочешь сейчас оставить меня одну, Эмиль? — воскликнула она.
— Но если у меня нет ножа! — крикнул я в ответ.
— Возьми мой, — сказала она, начала дрожащими пальцами рыться в своей сумочке, но затем вытащила, разумеется, лишь крохотный перламутровый ножичек.
148. Непростая задача — пройти на цыпочках по надломленной балке, служащей мостом, не имея ничего под ногами и сперва нагребая ногами землю, по которой пойдешь, — идти не по чему-нибудь, а по собственному отражению, которое видишь под собой в воде, удерживая разъезжающийся мир ногами, а руками лишь судорожно цепляясь вверху за воздух, чтобы выдержать это напряжение.
149. На ступенях у входа в храм стоит на коленях священник и преобразует все просьбы и жалобы приходящих к нему верующих в молитвы или, точнее, ничего не преобразует, а лишь громко и по многу раз повторяет то, что ему сказали. К примеру, приходит купец и жалуется, что понес сегодня большой убыток и что из-за этого его дело разваливается. Священник — он стоит коленями на ступеньке, положив ладони рук на ступеньку повыше, и раскачивается во время молитвы вверх и вниз — откликается на это:
— А. понес сегодня большой убыток, его дело разваливается. А. понес сегодня большой убыток, его дело разваливается, — и так далее.
150. Нас четверо друзей, мы вышли когда-то друг за другом из одного… [см. прим.].{125}
151. Так же, как, иногда, даже не глядя на затянутое облаками небо, уже по оттенкам ландшафта можно почувствовать, что хотя солнечный свет еще не пробился, но сумерки буквально растворяются и готовы рассеяться и что уже по одной только этой причине — других доказательств не нужно — сейчас везде засияет солнце.