В августе Конгресс ушел в отпуск, и Дуглас вернулся домой. Под влиянием недовольных взглядов окружающих, он заметил: «Как будто я прошел всю дорогу от Бостона до Иллинойса, повесив на свою шею собственный горящий портрет».
Набравшись смелости, Дуглас открыто заявил, что собирается выступить в Чикаго — в своем собственном городе, где ненависть против него была просто запредельной: пресса постоянно нападала на него, а недовольные министры требовали, чтобы отныне он не портил чистый воздух Иллинойса своим вероломным дыханием. В тот же день народ повалил в оружейные лавки, и к закату уже нельзя было найти ни одного револьвера на продажу во всем городе. Самые яростные враги Дугласа даже поклялись, что он не будет жить, чтобы не защищать свои аморальные поступки.
В момент, когда Дуглас вошел в город, все лодки, стоящие на порту, опустили свои флаги, а в церквях начали звенеть колокола в знак гибели человеческой свободы.
Ночь его выступления была одной из самых жарких в истории Чикаго. Лица сидевших в ожидании людей были сильно вспотевшими. Женщины падали в обморок, толкаясь по дороге на берег озера, где можно было поспать на прохладном песке. Лошади падали прямо на улицах и были оставлены там же умирать. Но, несмотря на такую жару, тысячи взволнованных людей, вооруженных ножами и револьверами, собрались послушать Дугласа. Ни один зал в Чикаго не был в состоянии поместить такую толпу, и встречу проводили на городской площади, где тоже было тесно. Сотни людей следили за событием с крыш близлежащих домов.
Первые же слова Дугласа были встречены со свистами и криками, но все же он продолжил свою речь или, точнее говоря, попробовал сделать это, на что собравшиеся ответили более громкими выкриками и непристойными выражениями, которые невозможно печатать. Имели место даже издевательские песни. Скрытые партизаны сенатора решили броситься в драку, но Дуглас сдержал их, приказав не высовываться. Он хотел покорить толпу и управлять ею, но все его попытки терпели неудачу: когда он осудил действия «Чикаго трибьюн», по всей толпе пронеслось громкое приветствие в поддержку газеты. А когда пригрозил остаться на площади до утра, восемь тысяч голосов хором начали петь:
«Мы не хотим идти домой до утра,
Мы не хотим идти домой до утра».
Все происходило в ночь на воскресенье, и после четырех часов унижения Дуглас в конце концов сдался. Собравшись удалиться, он крикнул напоследок огромной взбушевавшейся толпе: «Уже воскресное утро, и я иду в церковь, а вы все идите в ад!» В подавленном состоянии он оставил трибуну оратора: Юный Гигант впервые в жизни потерпел поражение.
Следующим утром все газеты только о случившемся и писали. И в Спрингфилде одна полненькая брюнетка средних лет гордо листала газету, прочитав об этом с особым удовлетворением. Пятнадцать лет назад она мечтала стать миссис Дуглас, долгие годы наблюдала за его головокружительным взлетом и тем, как он стал одним из самых влиятельных политиков страны, пока ее муж терпел унизительные поражения один за другим. Все это оскорбило ее самолюбие, но теперь, по воле Небес, всемогущий Дуглас был наконец сброшен с олимпа. Он своими руками расколол свою собственную партию в своем родном штате, а на носу были выборы. Это был хороший шанс для Линкольна: шанс вернуть общественное доверие, которое он потерял в 1848-м, шанс реабилитироваться как политик и быть избранным в Сенат Соединенных Штатов, и Мэри отлично это понимала. Конечно, у Дугласа было еще четыре года до окончания срока в Сенате, но у одного из его соратников через пару месяцев были выборы. А был этим соратником самодовольный и дерзкий ирландец по имени Шильдс, с которым у госпожи Линкольн тоже были кое-какие старые счеты: еще в 1842-м в основном из-за ее оскорбительных писем Шильдс вызвал Линкольна на дуэль. Они должны были сражаться кавалерийскими саблями и, по договоренности секундантов, встретились на берегу Миссисипи, на песчаной местности. В последний момент, когда они уже готовились убить друг друга, вступились общие друзья и остановили кровопролитие. С тех пор Шильдс пошел вверх по политической лестнице, а Линкольн — вниз. Но теперь у Линкольна был козырь в рукаве, и он начал им пользоваться: отмена компромисса Миссури, как он сам говорил, пробудила его, больше он не мог оставаться в стороне и был полон решимости изо всех сил нанести ответный удар, а его личные убеждения только помогали этому. И Линкольн начал готовить большую речь: неделями ковырялся в библиотеке штата, консультировался с историками, сопоставлял факты, классифицировал и оттачивал мысли и изучал все известные дебаты, которые были в стенах Сената во время бурных обсуждений этого вопроса.