Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, капитулянтстве, он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так…
При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой и неуважительной…
Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно…
Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность…»[43]
По свидетельству Шепилова, «Сталин с презрительной миной говорил о том, что Молотов запуган американским империализмом, что, будучи в США, он слал оттуда панические телеграммы, что такой руководитель не заслуживает доверия, что он не может состоять в руководящем ядре партии… В таком же тоне Сталин выразил политическое недоверие Микояну и Ворошилову»[44]. Член ЦК КПСС Л. Н. Ефремов, также оставивший воспоминания об этом пленуме, сообщал о том, что одно из обвинений Сталина Молотову касалось того, что именно Молотов как министр иностранных дел СССР дал согласие послу Великобритании на издание в СССР на русском языке некоторых британских журналов и газет.
Сталин также обвинял Молотова в том, что многие детали, даже секретных заседаний Политбюро, он рассказывал своей жене Полине Жемчужиной: «Получается, что какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо»[45]. К этому времени Жемчужина была в заключении, осужденная по делу Еврейского антифашистского комитета, который был обвинен в работе на Израиль.
Сталин не подвергал критике других членов Политбюро и не давал им каких-либо характеристик. Среди них никто, кроме Маленкова, не рассматривался как возможный преемник Сталина. Каганович, в условиях уже широко развернувшейся антисемитской кампании, не мог претендовать на высший пост в стране. Хрущева не только Сталин, но и члены ЦК КПСС никогда не рассматривали как серьезного претендента на власть.
Однако для проверки намерений и амбиций Маленкова Сталин приготовил особый достаточно сложный маневр. В 1951–1952 годах Сталин уже не руководил работой Секретариата ЦК ВКП(б). Эту работу выполнял Маленков. Должность Генерального секретаря была неофициально ликвидирована, но Сталин все еще был Секретарем ЦК, наряду с другими. Свою власть Сталин осуществлял прежде всего как Председатель Совета Министров СССР и как Председатель Политбюро. На заседаниях Секретариата председательствовал Маленков. Он был, таким образом, вторым человеком в партии. Однако Сталин знал ограниченные возможности Маленкова. По свидетельству Хрущева, Сталин часто говорил, что Маленков — это человек, который ходит «на чужом поводке». «…Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей. Это он сделает быстрее и лучше других, а на какие-нибудь самостоятельные мысли и самостоятельную инициативу он не способен»[46].
В своей речи Сталин, ссылаясь на старость, сказал, что ему уже трудно совмещать пост Председателя Совета Министров и Секретаря ЦК. Он готов остаться в правительстве и в Президиуме ЦК, но от поста Генсека просит его освободить. Председательствовавший на пленуме Маленков должен был поставить эту просьбу Сталина на обсуждение. Константин Симонов как новичок в ЦК, считавший просьбу Сталина вполне понятной, свидетельствует в своих мемуарах о том, какой эффект произвело именно это заявление Сталина на Маленкова: «…На лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет, не испуга, — а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда, заглушая раздавшиеся уже и из-за спины Сталина слова: „Нет, просим остаться!“, или что-то в этом духе, зал загудел словами: „Нет! Нельзя! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!“»
45