Дорогой Марк Александрович, ставя в свое время на карту нищеты и преждевременной погибели своей от всего сопряженного с этой нищетой свой отказ от возвращения домой я мысленно перечислял множество причин для этого отказа, и среди этого множества мелькала, помню, такая мысль: Как! И Марка Александровича я тогда уже никогда больше не увижу и даже письма никогда от него не получу и сам ему никогда не напишу!!85
Бунин ценил и писательский талант Марка Алданова, который, по утверждению такого авторитетного «свидетеля времени», как А.В. Бахрах, был за все годы эмиграции автором, наиболее популярным у читателей русских библиотек. <...> Бунин не раз говорил, что когда он получает еще пахнущий типографской краской номер какого-нибудь толстого журнала или альманаха, он первым делом смотрит по оглавлению, значится ли в нем имя Алданова <...> и тогда тут же разрезает страницы, заранее возбудившие его любопытство и, откладывая все дела, принимается за их чтение86.
И вот в 1937 г. Бунин номинирует Марка Алданова на Нобелевскую премию. В своем обращении в Шведскую академию он писал:
Господа академики, Имею честь предложить вам кандидатуру господина Марка Алданова (Ландау) на Нобелевскую премию 1938 г. Примите уверения в моем совершеннейшем к вам почтении.
Однако члены Нобелевского комитета, опираясь на оценку своего эксперта по славянским литературам Антона Карл-грена87, чьи «похвалы стилевому мастерству Алданова и его интеллектуальному багажу, равно как и ясности и точности в его изображении русской “интеллигенции” в революционную эпоху», были восприняты ими — в сравнении с предыдущими оценками этим же экспертом творчества Бунина — как весьма сдержанные, и постановили, что: «в настоящее время с этим предложением следует подождать».
В подробном, но весьма противоречивом в оценках прозы Алданова отзыве Антона Карлгрена привлекает внимание эмоциональная реакция шведского слависта на изображение писателем русской интеллигенции. Карлгрен считает, что у Алданов в целом крайне пристрастен и односторонен:
Русская интеллигенция предстает в его романе как подлинная человеческая сволочь в собственном смысле слова (genuin manisklig lump, лат.), состоящая из чисто уголовных типов, стопроцентных мошенников и бессовестных честолюбцев, как <...> общество бесхарактерных скотов, вздорных болтунов, неуравновешенных неврастеников, благонамеренных глупцов, легкомысленных марионеток и т.д. — во всей галерее образов едва ли найдется один или два, которые могут вызвать хоть какое-нибудь уважение или сочувствие. И если алдановское изображение верно, то революция стала поистине благим делом, раз она повымела прочь всех этих господ88.
Не вдаваясь в детальное обсуждение темы «интеллигенция и революция», интересно, тем не менее, обратить внимание на позицию Бунина, который получил Нобелевскую премию при непосредственной поддержке все того же Карлгрена.
В письме П. А. Нилусу (27 мая 1917 г.) Бунин, возможно, полемизируя с Блоком, патетически восклицает:
Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, — это подлое племя, совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет совершенно неведомого ему народа, — вспомнит и мою «Деревню» и пр.89.
Сейчас, когда стали доступны архивы Нобелевского комитета, становится очевидным, что у Алданова не было шанса получить премию по многим причинам.
Новаторство Алданова как писателя, сочетавшего в своих произведениях классическую ясность и изысканность стиля с принципами иронического «отстранения» и «монтажности», состояло в том, что он мастерски применил их к описанию различных исторических эпох.
Но именно этого Карлгрен и не увидел. Новации Алданова, которого он типологически сопоставлял с классицистом Буниным, и его фаталистическая историософия не были замечены критиком, чье неоднозначное поначалу отношение к творчеству Алданова со временем превратилось в стойкую неприязнь.
А ведь на Западе, особенно в Англии, США, а до войны во всех славянских странах книги Алданова были весьма популярны. Пожалуй, Алданов был единственным русским писателем-эмигрантом, чьи книги издавались в переводах на различные языки многотысячными тиражами.